Жизнеописание Парацельса или Теофраста фон Гогенгейма (1493–1541) - Анна М. Стоддарт

Лишь для того, чтобы узнать, готов ли догматы его я поддержать.

Был и другой любитель рьяный, слыл жертвою безвинной

моего обмана.

Речам учёным трепетно внимал, суждений скорых избегал,

Но, мне сдаётся, изначально выискивал огрехи тайно

В словах моих, предмет которых его соседей изумлял.

Итог таков: просторный класс, где скамьи в ряд,

и злобный взгляд,

Что люд серьёзный на меня бросал,

И взгляд другой, как стрелы молний, он едкой укоризны полный,

Взгляд, первым делом тех, кто шумный прочил мне успех,

Смиренно головы склонив, на поприще профессорском у них.

Поклонам тем и года нет! Есть и других немало бед.

Порой молва шумихи жаждет, мол, добродетель тяжко страждет.

И трюкачей крикливых племя утишит боль его на время.

Но только рано или поздно болезнь себя проявит грозно.

Пример тому страдалец некий, творенье незадачливой судьбы,

Ему присутствие моё преградой встало на пути.

Теперь, как видно, шумная молва больному силы придала,

Чтоб с должности меня сместить и тем пятно позора смыть,

Что Базель на себя давно навлёк. Исхода лучшего

я выдумать не мог,

Чтоб потихоньку мне себя освободить. Теперь вам легче будет жить.

Пусть служит тот, кто более подходит, и лечит вас, и обиходит.

Итак, спокойной ночи, Базель! И вот теперь, когда спасти спешу

Всю шатию лихую с её манерой изощрённой

От зрелища спины моей незащищённой,

Я с превеликим наслажденьем пинок прощальный им пошлю!

Этот «прощальный пинок», листовка, был мягким ответом по сравнению с поркой продуманных обвинений и обличающих слов, которые он использовал в предисловии к своему труду „Buch Paragranum“[122]. В них Базель 1528 года пригвождён к позорному столбу, а поскольку таким способом он защищает себя от обвинений, оскорблений и клеветы, они более уместны в этой главе, чем в той, что специально посвящена книге „Paragranum“:

«Когда я предал гласности ошибки в деле врачевания, – писал он, – основываясь не на банальных действиях вслепую, но на тщательном исследовании многих болезней, это привело докторов в состояние сильнейшего гнева; не только тех, кого мои аргументы касались непосредственно, но и невежественную шайку ничего не смыслящих в медицине, но настроенных действовать против меня и подвергнуть публичному посрамлению в связи с моим учением.

Я пишу эту книгу, „Paragranum“, по праву моего нынешнего, а также и будущего статуса, и рассматриваю в ней источники моего знания, источники, без которых не может образоваться ни один врач, и я буду высказываться об этом настолько полно, что моя истинная сущность будет поставлена под удар, за что я, несомненно, разожгу не только желание противостоять мне, но и яростную жажду крови – явление, ничего не значащее для меня, лишь бы моя книга послужила на пользу больным… Я далёк как от упреков, так и от клеветы, как может показаться, но я воспользуюсь преимуществом компетентности, чтобы вывести на чистую воду ложные представления и довести нарушения до их заслуженного осуждения с объяснениями, подкреплёнными фактами, а не гневом. Свою точку зрения я буду отдельно разъяснять в своих дальнейших сочинениях с более глубоким практическим обоснованием и с постановкой специальных опытов, несмотря на то, что я предполагаю столкнуться с таким же отношением.

«Я уже много писал такого, что задевает моих врагов, и, прежде всего, относительно их денежных сборов: о том, как доктора удерживают чрезвычайно высокие цены на снадобья, будь они растительные или ртутные, или слабительные, и о том как жестоко они практикуют прижигание, иссечение, прокаливание под любым предлогом. Мне уже приходилось претерпевать оскорбления за другие мои сочинения – относительно повышенной кислотности, образования гнойников, фармацеи, метода кровопускания – всё это я описал в „Paragraphorum“, сочинении, которое они не понимают. Они даже предложили сослать меня на остров, Понтия Пилата. Посему я остаюсь в Германии, на той земле, где встанут мои пилоны медицины; и я прошу тех из вас, кто прочитал мои сочинения, рассудить, быть ли им прерванными или мне следует продолжать писать. Я готов пояснить кратко, что они пытаются представить всем мою глупость, а проявляют свою собственную; опорочить мой опыт и разоблачают свой собственный; разоблачить мои мотивы и истину и раскрывают свои собственные, очевидные для всех, своё нутро, которое сходно с внешним обликом доктора.

Они упрекают меня в том, что мои сочинения не похожи на их писания; это недостаток их понимания, а не мой недостаток, поскольку мои сочинения произрастают из опытов и фактов и будут расти и обретут молодые побеги, когда для них наступит лучшая пора. Они вполне резонно предъявляют претензии к моим сочинениям, ибо никто не жалуется во весь голос, кроме тех, кто обижен; никто не обижается, кроме тех, кто уязвлён; никто не чувствует себя уязвлённым, кроме тех, кто преходящ и не вечен. Они протестуют, потому что их ремесло непрочно и смертно; то, что смертно, протестует, а они смертны и протестуют против меня.

Искусство врачевания не протестует против меня, поскольку оно бессмертно и стоит на таком вечно существующем фундаменте, что скорее небо и земля треснут, чем исчезнет медицина. Пока я в мире с медициной, как может беспокоить меня гневный выкрик какого-то доктора? Они громко кричат, потому что я задеваю их; это признак того, что они сами больны в условиях отживающей свой век медицины; симптомом их болезни является их борьба со мной, потому что они не хотят быть раскрытыми и выставлять себя напоказ…Я ищу обоснования для своих сочинений в знании, в изучении, опыте и моральном обязательстве и таким образом я расстраиваю их атаки и их аргументы против меня, ведь каждый из них выдвигает отличный от других довод, хотя в медицине существует только один первоисточник, который не может быть опровергнут. Их же аргументы строятся на отрывочных сведениях, вследствие чего доктор отстаивает одно, бакалавр медицины другое, цирюльник ещё что-то, а банщик то, что осталось.

Их самая неудачная претензия ко мне состоит в том, что я не выходец из их университетов, да и пишу не в соответствии с их эрудицией. А писал бы, то как мне избежать кары за ложь, поскольку известные издавна труды явно ощибочны. Что же, в таком случае, может взрасти на их основе, кроме неправды? Если бы я написал правду об их медицинском ремесле, об учениках, специалистах и наставниках, мне пришлось бы