...И паровоз навстречу! - Сергей Панарин

Музыкант снова пробурчал нечто непереводимое, отвернулся.

– А это, – девушка показала на статного, – не кто иной, как…

Пижон оборвал ее, замахав рукой.

– Мое имя слишком известно, чтобы меня представляли, – изрек он.

Лавочкин присмотрелся к лицу гордеца. «Хм, пучеглазый, чернявый, кудрявый, курносый, в меру губастенький… – отмечал солдат. – Нет, не знаю».

– Кирхофф[31] он. Тот самый. Филипп который, – проговорил лютнист Ларс.

Статный зыркнул на спутника недобрым карим оком.

Коля порылся в памяти и чуть не хлопнул себя по лбу: «Конечно! Я слышал это имя. Дриттенкенихрайхский король поп-музыки! Но что он здесь делает?!»

– Почему вы не в столице, Филипп?

– Спасаюсь бегством. Искусство и война несовместны, – патетически произнес Кирхофф.

– Разве под Пикельбургом враги?

– Золотой мой, ты откуда такой взялся? Враги уже в самом Пикельбурге!

В больших глазах певца стояли слезы.

У солдата отвисла челюсть. «За три дня?!» – недоуменно подумал он.

– Так ведь армия Дункельонкеля только что была в Дробенланде… – вымолвил Лавочкин.

– Вы правы, любезный путник, – ответила девушка. – Война длится всего второй месяц, а полчища черного мага уже хозяйничают в Дриттенкенихрайхе. Дьявольские уловки позволяют им продвигаться с пугающей скоростью.

– Постойте-постойте! – Рядовой даже вскочил на ноги. – Как месяц?! Чуть больше недели назад…

Он оборвал себя на половине фразы и снова сел. Мозг солдата лихорадочно работал. Либо красавица врет, либо…

– Елки-ковырялки! – выдохнул Коля. – Маленький народец! Хоровод! Вот про что я читал у братьев Гримм. Поляна, танцы, пролетевшее время.

– О чем это ты? – оживился лютнист.

– Я был в хороводе маленького народца, – сказал парень.

– Вздор и выдумки. – Кирхофф поморщился. – Вашего так называемого маленького народца не существует.

– Однако в легендах о нем кое-что говорится, – возразил Ларс.

– Ха, в легендах, – раздраженно передразнил беглый поп-король.

– А также в балладах и преданиях. Помните сказку «Шаловливый мальчик с шаловливый пальчик»?

– Ларс, – укоризненно протянула девушка.

Солдат невольно залюбовался ею. Сейчас красавица состроила полупритворную гримаску обиды, и очарование этой игры затмевало сам повод. Стало очевидно, что девушка заранее простила лютниста, но попеняла ему не без оснований.

– Из песни слова не выкинешь, – сварливо проговорил музыкант. – Поклянитесь, незнакомец! Вы не выдумщик? Хоровод маленьких людей – правда?

– Правда, – хмуро ответил Лавочкин.

Его беспокоили сейчас куда более серьезные вещи, нежели пляски лилипутов. Где Палваныч, Тилль и прочие? Живы ли? Ищут небось, а он по голубым пещерам шляется…

– Расскажите, сделайте милость, – почти взмолился Ларс.

– Ну… Позже. Может быть, – пообещал солдат, не отрываясь от тревожных мыслей.

– Ой, что же это мы? – Красавица всплеснула руками. – Как тебя зовут?

Коля очнулся, посмотрел в зеленые глаза девушки:

– Николасом. А вас?

– Фрау Грюне[32], – представилась она.

– Груня, стало быть, – усмехнулся парень.

Красавица рассмеялась, пряча лицо в ладошки:

– Ты смешно произнес мое имя! Мне понравилось. Куда же ты путь держишь?

Рядовой взял паузу. Ему и самому было интересно, куда теперь идти. Почесав лоб, он неуверенно сказал:

– В Стольноштадт, вероятно.

– Мы тоже! – обрадовалась Грюне. – Сейчас это самое далекое от фронта место.

– Да, вам, музыкантам и певцам, на войне делать нечего, – проговорил Лавочкин.

– Что ты, Николас! – Она залилась бархатистым смехом. – Вот они музыканты, а я – типичная Гангстерине.

– Бандитка?! – вырвалось у Коли.

– Нет, глупенький! Я их кормлю, а они дали мне прозвище Гангстерине – дорожная тарелка супа[33].

– Ага! – невпопад воскликнул Ларс.

Он хлопнул в ладоши, полез за пазуху и извлек зеленую шляпу а-ля Робин Гуд.

Нахлобучив шляпу на голову, музыкант лихо подхватил лютню. Врезал по струнам, рассыпал ноты быстрым перебором. Сам засиял, даже уныло висевшие усы весело затопорщились.

– Что с ним? – спросил солдат.

– Восемь вечера, – с непонятным для рядового значением сообщила Грюне.

А Ларс встал, пошел вокруг костра, не прекращая игры. Запел зычным голосом:

По кладбищенской заброшенной дорогеЯ шагал под полночь, несколько нетрезв.И хотя меня не слушалися ноги,Мне в деревню нужно было позарез.

Вот же дернул черт переться по погосту.Тишина. Луна. И тени застят взгляд.Что узрел я, рассказать весьма непросто:Мертвецы с косами вдоль дорог стоят.

И…Вдруг…Ка-а-ак…Свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,Гробы на ста колесиках неслись!Зловещей этой свадьбе было места мало,А если ты живой – поберегись![34]

– Очень кстати. – Девушка поежилась, тревожно всматриваясь в темноту.

– Да, ты, Ларс, репертуарец-то выбирай, – проворчал Филипп Кирхофф. – Надо готовиться, когда со звездами общаешься.

– А вы не стесняйтесь, господа и дамы, заказывайте баллады по вкусу, любую вам преподнесу, были бы талеры! – не моргнув глазом, выпалил музыкант и, не дожидаясь заявок, затянул следующую песню.

К счастью присутствующих, не про кладбище.

– Так чего это он? – переспросил Лавочкин, наклонившись к уху девушки.

– Ах, он несчастный человек, – вымолвила Грюне, чуть не плача. – Каждый вечер на него накатывает особое состояние. Он поет, пристает к людям, вымогая деньги… Не отстанет, пока не заплатишь! «Кавалер, подарите даме любовную серенаду!», «Фрау, скрасьте свой досуг игривою песенкой!» Даже колотили его неоднократно, а он все поет.

– А, понятно, – протянул солдат. – Заклятье, значит.

– Нет. – Красавица энергично замотала прелестной головкой. – Не заклятье. Это профессиональное. Он много лет проработал в корчмах, трактирах и прочих питейных заведениях. Вот и привык. Мы уж его и связывать пробовали, рот затыкали… Рвет путы, глотает кляпы и вновь за свое!

– Ого, – уважительно откликнулся Коля.

Он всегда выражал почтение к загадочным природным и человеческим явлениям.

– Ремесленник, – наморщил нос Филипп. – Навязчивый трактирный певун. Горланит весь вечер, а хороших жалобных песен не знает.

– Неправда, три знаю, – пропел, не сбивая мелодии, Ларс.

– Они уже не действуют, – раздраженно сказал Кирхофф.

– Не действуют? – Рядовой все больше изумлялся странной компании.

– Именно! – подтвердил король поп-музыки Наменлоса.

Лавочкин ждал продолжения, но Филипп молчал, а Ларс мурлыкал что-то об эльфах и любви.

– Понимаешь, Николас, – потрудилась объясниться Грюне, – этим господам регулярно требуется довести меня до слез.

– Это что, извращение?

– Ни-ни! – Девушка даже обиделась на солдата за оскорбительное предположение. – Речь идет о деньгах.

Солдат оторопел:

– Елки-ковырялки! Ты просишь милостыню, обливаясь слезами?!

– Да нет же! Я плачу жемчужными слезами. Жемчугом, понимаешь?

– Ты плачешь жемчугом? А это не больно?

– Не больно, смею тебя уверить, волшебство же, все-таки, – улыбнулась красавица. – Просто меня нужно разжалобить.

Коля немало повидал, шатаясь по местным королевствам, но в жемчужные слезы не слишком поверил. Общая идиотия ситуации не позволила.

– Зря сомневаешься, – сказал Кирхофф. – У нас как раз кончились деньги. Можешь поведать ей что-нибудь жалостливое и убедиться.

Лавочкин посмотрел на девушку. Та кивнула.

Ларс, скрепя сердце, прервал концерт, уселся к костру.

– Ну, Груня, слушай печальную историю, – приступил он. – Жил король с королевой, и было у их двенадцать сыновей…

– Эй, подожди! – Фрау Грюне замахала руками. – Детство Зингершухера меня давно не пронимает.

«Ух ты! – мысленно воскликнул солдат. – Тут она меня положила, так сказать, на обе лопатки! Что бы ей наплести-то?.. На обе лопатки…»

И тут в Колиной памяти произошло несколько молниеносных пробоев. Образное выражение породило ассоциации с борьбой дзюдо, которой парень занимался в школе. Япония, борьба, грустные истории. Лавочкин вспомнил рассказ тренера и расцвел.

Напрасно некоторые считают борцов тупыми сгустками мышц.

Да, сэнсей был здоровенным мужиком с черным поясом. Мастером спорта. Зато он являлся большим любителем японской эстетики и очень юморным товарищем. Однажды, когда Коля от нечего делать пришел на занятия за час до начала, тренер напоил его чаем. За столом он буквально завалил парня информацией о самураях и прочей экзотике, а потом пересказал известный каждому школьнику сюжет, только «на японской фене».

Эту пародию и вспомнил сейчас Лавочкин.

– Что ж, Груня, – произнес Коля, входя в образ степенного японца. – Нет повести печальнее на свете… Ой, это из другой оперы. Поведаю тебе о тяготах уголовного самурайского кодекса.