Милый друг Натаниэл П. - Адель Уолдман

В конце месяца работа была сдана, и Ханна сказала, что хочет угостить его настоящим обедом:

– Отметим твою статью.

Нейт согласился, что это было бы замечательно.

Занятый одним делом, он откладывал другие, и теперь ему предстояло многое наверстать. Купить подарок матери на день рождения. Продлить водительскую лицензию. Переключиться на другой банк, чтобы не попасть под штрафы в нынешнем. Оплатить счета. Постричься. Сдать в стирку белье.

Утомительная нудятина.

Может быть, поэтому он был не в лучшем настроении, когда пришел на обед. По крайней мере, никакой другой причины Нейт придумать не мог.

Она как раз засыпала зелень в кастрюлю с пастой, когда он заглянул в кухню.

– Ух ты! Настоящие моллюски. В раковинах и все такое.

Ханна с интересом посмотрела на него:

– Ну да, их так и едят. Открывают раковины…

Нейт прошел за ней к столу. Она надела платье, видеть которое ему еще не приходилось – черное, облегающее.

За обедом он похвалил пасту. Ханна заговорила о готовке и «психодраме вкуса». Ее мать и одна из сестер постоянно схватывались из-за того, чья кулинарная книга лучше и так ли уж полезна органическая пища. На самом деле, объяснила Ханна, речь шла о том, у кого вкус лучше – у матери с ее белыми салфеточками и coq au vin[60] или у сестры с разделочной доской и рецептами в духе Эллис Уотерс.

– Твоя сестра лучше. Определенно.

– Ты не можешь быть объективным судьей, потому что вы примерно одного поколения. А кроме того, ты еще не пробовал петуха в вине моей мамы.

Нейт улыбнулся, но улыбка получилась немного принужденная. Он никак не мог понять: то ли ему кажется, то ли их разговору и впрямь недостает уже привычной, живой искрящейся энергии. Может, ему просто не хотелось трепаться. Нейт занялся пастой. Не все раковины открывались, но вкуса это не портило. Приготовленный к пасте салат тоже получился на славу.

После обеда Нейт вызвался мыть посуду, а когда вернулся из кухни, Ханна поднялась, чтобы налить вина, и потянулась за его бокалом.

– Спасибо, не надо.

Она удивленно посмотрела на него.

– Нет, правда, не хочется.

В голосе его прозвучала извиняющаяся нотка – он вдруг понял, что и обед, и платье были для него. Обед был событием, а он, отказавшись выпить, не приняв духа этого вечера, провалил свою роль.

Ханна сжала бутылку обеими руками. Над переносицей, между бровями, обозначилась складка. В какой-то миг Нейт увидел ее в непривычном, незнакомом свете – уязвленную, несчастную. И искорка раскаяния тут же полыхнула огнем раздражения. Какое еще событие? Кто это так решил?! Да, он не в том настроении, чтобы устраивать романтический ажиотаж вокруг обычного вторничного вечера, и что тут такого? Ему хочется почитать. Или побродить в Сети. Что с того?

Но морщинка на лбу Ханны как появилась, так и исчезла, словно ее и не было вовсе:

– О’кей.

Она коротко улыбнулась ему и заткнула пробкой бутылку. Нейт, покачиваясь на каблуках и сунув большие пальцы в петли на поясе джинсов, улыбнулся в ответ.

Ханна повернулась, прошла в кухню и, приподнявшись на цыпочках, поставила бутылку на холодильник. Черное платье скользнуло вверх по бедрам, открывая соблазнительный вид.

Нейт и хотел бы прижаться к ней, обнять сзади и прошептать на ушко «спасибо» за обед, но опасался, что если сделает так, то пробудит ожидания, исполнить которые не готов.

– Не против, если я проверю свою почту?

– Конечно, проверяй, – Ханна прошла к столу. – А я посижу еще здесь.

Она подняла бокал:

– С вином.

На следующее утро Нейт натянул спортивный костюм и отправился на пробежку в парк, прекрасно понимая, что старается буквально убежать от смутного ощущения беспокойства.

Прошлая ночь далась нелегко. Он посидел какое-то время за письменным столом Ханны, постоянно прислушиваясь к доносящимся из соседней комнаты звукам. Потом, примерно через полчаса, она вошла в спальню и спросила, не хочет ли он посмотреть какой-нибудь фильм. Он сказал, что да, хочет. Фильм, какая-то инди-комедия, которую они смотрели в постели, на экране лэптопа, немного взбодрил. Но только временно. Проснувшись утром, он ощутил ту же пустоту.

Тем не менее все складывалось хорошо. Выходу книги предшествовала серьезная издательская кампания. Даже отец, позвонив за несколько дней до назначенной даты, выразил свое одобрение сделанному им выбору карьеры. (Годы низкооплачиваемой фрилансерской работы, квалифицировавшиеся раньше как «бездельничанье», были переименованы в свидетельство «предпринимательского духа».) И в личной жизни тоже…

Слишком долгое воздержание всегда вводило его в депрессию. Накапливавшаяся сексуальная энергия как будто разъедала самоуважение. Короткие, на одну ночь, романы удовлетворения не приносили. (Удивляться, пожалуй, не приходилось, поскольку главным критерием выбора было добровольное желание.) Нерегулярные связи, как показывал опыт, нужного эффекта тоже не давали. Слишком много уязвленных чувств. То, что было с Ханной – секс с женщиной, которая ему нравилась, – выглядело определенно предпочтительнее любого другого варианта.

И, конечно, с Ханной был не только секс.

Воздух уже напитался утренней влагой. Ступив на беговую дорожку, Нейт посмотрел на дисплей телефона, отметил время и побежал.

До этого ни с какой опустошенностью и апатией Нейт не сталкивался. До заключения договора на книгу взрослая жизнь Нейта ограничивалась и обусловливалась финансовыми возможностями и профессиональной неопределенностью, но ее наполнял такой кипучий пульс амбиций, что он прекрасно обходился и без психодрамы. Богемный образ жизни, выражавшийся, в частности, и в том, что он не всегда знал, чем и как заплатит за квартиру, был навязан обстоятельствами, и страх перед неудачей сопутствовал ему постоянно. В некотором смысле Нейту даже недоставало его подгоняющего горячего дыхания!

Беговая дорожка проходила через лесистый участок, и густая листва скрывала все признаки городской жизни. Некоторое время Нейт слышал только отскакивающий от асфальта звук своих шагов.

Несколько дней назад он получил предложение от занимающейся содержанием парка некоммерческой организации и даже ощутил укол вины, бросив письмо в мусорную корзину, но такого рода обращений от всевозможных благотворителей у него собралась целая стопка.

Надо бы взять да и выбросить все, не тратя время на чтение. Понятно же, что предназначались они для кого-то другого. Для большинства его бывших товарищей по Гарварду. Для тех, кто не сломался. И все же, хотя финансовый вопрос закрыт окончательно не был, ссылаться, как раньше, на бедность он уже не мог. Тем не менее при мысли о том, что надо бы выписать чек той или иной достойной, занимающейся благим делом организации и не забыть напомнить потом бухгалтеру о налоговом вычете, у него каждый раз портилось настроение. Нейт наверняка не признался бы в этом даже самому себе – посчитал бы нелепой аффектацией, – но теперь ему казалось, что он всегда втайне верил, что тем, как живет (термин «стиль жизни» ему не нравился), своим неустроенным и неопределенным, без страховки и почти без вещей, существованием отвергает конформизм, условности среднего класса, стяжательство и рабскую покорность идолу «надежности». Но тем не менее он оказался там же, где и все остальные. Может, так определено судьбой, той самой судьбой, от которой не уйти? Наверняка. И притворяться, что тут – что-то другое, было бы чистейшим самомнением. Разве он провоцировал революцию своим драгоценным эссе о коммодификации сознания? И все же, каким благородным ни было бы дело, скольким бы диссидентам оно ни помогло избежать пыток и скольким детям сохранить здоровье, каждый раз, перечисляя сотню долларов, он чувствовал себя так, словно переметнулся на другую сторону и при этом что-то потерял…

Нейт поймал себя на том, что сбавил шаг. Впереди, примерно в сотне футов, бежала светловолосая женщина с длинным «хвостом». У нее были красивые ноги и длинная узкая талия. Женщина чем-то напоминала Кристен. Он пристроился за ней.

Жаловаться на потери – дело бесполезное: если он вообще что-то потерял, если не выдумал это все для собственного оправдания. Ему редкостно повезло. Конечно, работа над книгой не была легкой. Пришлось отказаться от двухнедельного книгообозрения, бывшего в глазах мира его единственным притязанием на какой-то статус. Даже верившая в книгу Элайза сомневалась в целесообразности такого шага. «Никогда не знаешь, что будет дальше», – говорила она. Но обзоры не приносили денег, которые оправдывали бы потраченные на них усилия и время. Он вернулся к временной работе, которая оплачивалась лучше и не требовала большого умственного напряжения. Делал корректуру. Занимался всем, чем приходилось, ради чего-то, существовавшего только как вордовский документ, расползавшейся повести об иммигрантской семье, пытавшейся прижиться в американском пригороде в 1970—1980-х; ради работы, которую он поправлял и переписывал на протяжении многих лет, не получая за нее ни пенни. Прошли годы, прежде чем он, сместив фокус с сына на родителей, поймал, похоже, пульс истории, и роман начал формироваться едва ли не сам по себе. Да, работа над книгой была не только тяжким бременем, но и величайшим удовольствием. Нашелся издатель, согласившийся заплатить за книгу, заплатить щедро, так что жаловаться было не на что, ведь он сделал бы все то же самое еще раз, бесплатно. Те бессонные ночи, когда он расхаживал по квартире, мысленно бродя по созданному им в муках миру, – миру, в котором он мог наконец обитать, переходить от одного персонажа к другому, лихорадочно перегоняя в слова не свои, а их мысли, – были экстазом поглощенности и самопожертвования.