Последний берег - Катрин Шанель

И до конца жизни я не могла забыть, кто назвал меня коллегой. Кому я ассистировала во время операции. Почему я не полоснула скальпелем ему по горлу? Сколько жизней я бы смогла спасти, погубив две – свою и его?

Он, спасший узницу Роменвиля, последовательно прививал узникам Освенцима тиф, оспу и водяную гангрену. Он был одержим идеей создать генетическое оружие, которое поражало бы все нации, кроме арийской. Он надеялся обезопасить арийскую нацию от рождения уродов, потому особенно интересовался карликами и людьми с врожденными увечьями. Вероятно, не последнюю роль сыграл тут его собственный небольшой рост. Он сильно рассчитывал пополнить арийскую нацию за счет рождения близнецов, потому и прибывавшие в лагерь близнецы становились объектом его убийственного внимания. Он пытался создать сиамских близнецов, сшив близняшек-цыганят.

Операции ради боли. Манипуляции ради страдания. Его прозвали ангелом смерти.

Я должна была его убить. Я буду винить себя в этом до конца моих дней.

Но я отвлеклась. Было еще две категории заключенных, с которыми я почти не общалась. Четвертая состояла из политических, засекреченных и изолированных узников. Им тоже разрешалось отправить одно письмо в неделю. Им даже приносили посылки от Красного Креста. Но из их числа брали заложников. А проще говоря, их могли расстрелять в любой момент.

Пятая категория размещалась в подземельях бывшего форта. Это были коммунисты и деголлевцы. Им по всякому поводу напоминали, что рано или поздно за ними придут, чтобы выстроить для казни перед взводом эсэсовцев. В сырых подвальных камерах, без света, без вентиляции, они спали вповалку на гнилой соломе. Отхожие места были устроены примитивно. Воды для мытья не было. Спали они на соломенной подстилке, почти никогда не менявшейся. В камеры восемь на десять метров запирали по пятьдесят человек. Их заживо ели вши, они покрывались коростой от чесотки, они слепли в вечной тьме подземного каземата. Их кормили впроголодь, и никаких посылок от Красного Креста, разумеется. Некоторые из них жили так по году! Им случалось бунтовать, и тогда их сажали в карцер – в зловонный подземный канал, служивший некогда для оттока нечистот. И их расстреливали – просто так, в качестве отмщения за действия Сопротивления. За одно покушение – десять заложников, двадцать. Они были приговорены к смерти, руководство лагеря только смеялось, когда я рвалась в казематы, размахивая перед собой канистрой с дезинфицирующим средством.

– Им не надо. Они уже мертвы.

Я знала, что где-то там – Франсуа. В его смерть я не верила. И когда по лагерю пронесся слух о побеге нескольких приговоренных к смерти заключенных, мое сердце радостно дрогнуло.

Я знала, что он на свободе.

Глава 10

Когда-то мне казалось, что я сильная женщина, что я способна на многое – работать сутки напролет, пренебрегать обедами, ходить пешком, обходиться без насущного. Но теперь я поняла, чего стоила эта сила. Нет, не сила это была, а капризы избалованной дамочки, всегда знавшей, что на ее счету найдется достаточно денег, чтобы оплатить сколько угодно обедов и поездок на такси; что она может не работать и иметь при этом не только необходимое, но и лишнее. К настоящей силе эти фанаберии не имели отношения.

Сила была тут.

Иногда под вечер ворота форта открывались, и кто угодно мог видеть въезжавшие грузовики. Новых заключенных обычно привозили по утрам, у этих груз был иной: гробы. Простые деревянные гробы, которые со стуком выставляли на мостовую. Это значит, что сегодня будет казнь. Через несколько часов гробы будут заполнены, и грузовик отправится обратно, увозя ужасный груз. А сейчас ворота открываются снова и слышен звук шагов – солдаты маршируют строем, вот их приклады ударяют о мостовую, звучат отрывистые немецкие команды. Палачи прибыли, время выходить на сцену жертвам. Старинные стены форта глушат звуки, но любой, обладающий воображением, может услышать шаги по коридору, звон ключей в замке двери, голос, монотонно зачитывающий список фамилий… Кто-то из них вскрикнул, услышав свое имя; кто-то заплакал; кто-то усмехнулся: «ну что же, братья, нам пора…»

И вот они идут.

Под звон кандалов и стук опорок, под сдерживаемые рыдания и гневные крики, под гнетущее молчание. И когда тишина становится совсем уже невыносимой, один из них, самый юный, самый прекрасный, волю которого не уничтожили месяцы заключения в подземной тюрьме, запевает «Марсельезу»:

О, дети родины, вперед!Настал день нашей славы;На нас тиранов рать идет,Поднявши стяг кровавый!

День их славы, едва вспыхнув, подходит к концу, под конвоем ведут их на холм Мон-Валерьен, где растет дрок и ежевика. Быть может, кто-то из них украдкой сорвет ягоду в сизом налете и поморщится – кисло! Последний в его жизни вкус… Короткая молитва в часовне… И вот снова слышится:

Трепещет каждый пусть тиранC позорною своей толпою!Пусть замыслы коварных странОплатятся своей ценою!Солдатом каждый стал у нас:Погибнут юные герои,Земля родит их новых вдвое,Дабы разбить оружьем вас!

Залп ставит точку. Сухие щелчки добивающих «милосердных» выстрелов – многозначительные многоточия. Нечто вроде вздоха проносится по форту. Я думала, что это вздыхают заключенные, все вместе, но… О, я не склонна к мистике, но потом пришла к другому выводу: это души расстрелянных, они проносятся над нами, чтобы попрощаться.

Уходит расстрельный взвод. Лица солдат кажутся покрытыми пылью. Они прячут глаза. Они не военные – они палачи. Теперь слышны только удары молотка, заколачивающего гробы. Изорванные пулями тела находят себе последнее ложе. Добрая душа набила эти гробы стружками – мягко будет лежать на них. Ворота раскрываются, грузовик уезжает.

Тишина. И только слышится пение. Оно идет из-под земли – поют ли это узники подземной тюрьмы? Или сама земля Франции?

Святая к родине любовь,Веди нас по дороге мщенья.Свобода! Пусть за нашу кровьИ за тебя им нет прощенья!

За эти месяцы заключения у меня появились седые волосы. По ночам я просыпалась с криками. Меня истязали кошмары, сердце билось с трудом, ноги и руки распухли, глаза слезились. Не могла есть – горло стискивал мучительный спазм. Несмотря на это, я набрала вес. Иногда я чувствовала себя так, словно моя голова вот-вот взорвется.

Не только жертвы страдали от этого непрерывного ужаса, но и палачи. Однажды меня вызвал к себе капитан Пиф-паф.

Я уверена была, что речь пойдет о белой горячке. Он странно выглядел в последнее время – вздрагивал, оглядывался, расстался и с бутылкой, и с неизменным револьвером, и словно искал что-то – не их ли? Можно было поручиться, что вскоре он начнет стряхивать с себя чертей. Но вместо этого он позвал меня к себе и пожаловался, лежа лицом к стене: