Последний берег - Катрин Шанель

И все же я гордилась своей работой. Пусть я не спасала их жизни. Но я помогала людям прожить – сколько бы им ни оставалось – с достоинством. Помогала им оставаться людьми, а не обгадившимися вонючими зверушками, дрожащими от озноба и обезвоживания.

Были у меня и серьезные случаи. Ребенок с перитонитом. Мужчина с внутренним кровотечением из-за открывшейся язвы желудка. Ужасные трофические язвы на ногах у женщины, страдавшей сахарной болезнью. Мне удавалось упросить начальство выпустить пленника в городскую больницу, где, по крайней мере, была чистая операционная. Иногда мои просьбы даже исполнялись – особенно если речь шла о первой категории заключенных.

Тут я должна кое-что прояснить. Даже там, в распределительном лагере, в преддверии настоящего ада, существовала иерархия узников. Заключенные делились на несколько категорий, которым полагались разные блага, в том числе и еда, и медицинские услуги. Я не попадала ни в одну из иерархий, хотя могла бы попасть в любую. Но мне полагались льготы – к примеру, посылки из дома. Они шли от имени мадам Жиразоль, и ни в одной из них не было записок от матери. Но состав посылок не оставлял сомнений в том, кто их собирал. Сигареты. Коробки шоколада. Коньяк. Крема от Элизабет Арден. Нейлоновые чулки. Шелковое белье. Флакон духов. Одежда. Походный утюжок. Плойка для волос. На черта мне все это пригодилось бы, скажите на милость? Впрочем, коньяк я не без успеха употребила для дезинфекции ран.

К первой категории относились экономические заключенные. Это были, как правило, мужчины, сторонники режима Виши, которые не преминули воспользоваться своим служебным положением и облегчили карманы великой Германии на тысячу-другую немецких марок. Это были и германские агенты, чем-то не угодившие своим хозяевам, и уголовники, неосторожно обокравшие оккупационные власти. Первая категория каталась как сыр в масле. Ей полагался приличный стол, она имела право получать посылки из дома и даже писать домой письма, которые, конечно, подвергались цензурированию. Некоторые из них даже работали в администрации лагеря! Этих людей, если они заболевали тяжело, отправляли в городскую клинику. Их тоже отвозили куда-то в результате распределения – говорили, что не в лагерь, а в ссылку. Я не знаю, может быть, и так.

Вторую категорию я называла «почтенные». Это были мужчины почтенных лет и известного материального положения, а также образованные женщины – секретари, учителя, библиотекари, медики. Их забрали за антигерманские настроения, которые выявлялись чаще всего благодаря доносам. Но имущество не доставалось доносчику, как это полагалось по средневековым доносам, деньги оставались при узниках. Скрупулезный немецкий порядок! Они рвали золотые зубы у евреев, отправляя их в газовые печи, но не подумали бы покуситься на капитал, лежавший у француза в банке. Вторая категория тоже пользовалась некоторым почтением, хотя работать ей не позволяли. Напрасно я умоляла назначить мне медсестру из числа узниц с медицинским образованием. Лицам с антигерманским настроением не доверяли так, как уголовникам! И они, говорят, тоже отправлялись в ссылку. Хорошо бы, если так – к этой категории причислялись дети до четырнадцати лет, прибывающие вместе со своими арестованными родителями. Однажды в лагерь прибыла молодая мать с младенцем пяти месяцев. От стресса матери и у младенца начались колики. Она, пухленькая блондинка с круглыми голубыми глазами, похожая на хорошенькую домашнюю кошечку, только хныкала сама, слушая его плач. Я помогла ребенку и впервые почувствовала, как мое собственное дитя шевельнулось у меня под сердцем. Надеюсь, у этого малыша все хорошо – вскоре его бестолковая мамаша закрутила роман с каким-то немецким офицером и благополучно отбыла из лагеря в неизвестном, но куда более светлом, чем у остальных, направлении, торжественно катя перед собой нарядную плетеную колясочку.

У третьей категории таких оказий не случалось. Это все были матери, жены, подруги и дочери членов Сопротивления – уже арестованных или пребывающих в розыске. Среди этих женщин было мое место, но я не могла собраться с мужеством и заявить администрации лагеря:

«Я оставляю свою службу и пойду с теми, с кем я должна быть!»

Нет, нет, у меня не было для этого душевных сил. И я должна была позаботиться о своем малыше. И помогла бы я этим женщинам, будучи среди них, больше, чем находясь на посту лагерного врача? Нет.

Девушка с апоплексией яичника была как раз из этой категории. Она лежала в лазарете, боль скрутила ее в тугой узел, на лбу выступили крупные капли пота, белизна заливала лицо, словно меловой раствор. Я знала, что она умрет без операции, и она сама знала это.

– Я… не хочу, – говорила она, сжимая мою руку ледяными пальцами. – Я не хочу сейчас.

Что я могла ей ответить? Чтобы не смотреть на ее страдания, я приготовила операционную, хотя знала, что не смогу сама произвести операцию, вдобавок у меня не было самого необходимого: наркотиков и инструментов. Пошатываясь, вне себя от отчаяния, я потащилась в администрацию. Каждый шаг давался мне с трудом – у меня стали распухать ноги, шов ботинок впивался в кожу через чулки. Я шла и думала, что капитан Пиф-паф сейчас просто пристрелит меня за назойливость, а потом и несчастную больную, чтобы она не мучилась. Но у капитана были гости: маленький большеголовый человечек. У него были васильково-синие погоны и на них знак – змея, обвивающая жезл. Я уже очень неплохо разбиралась в знаках отличия. Это был врач, пусть немец, пусть нацист.

– Чего вам? – всхрапнул Пиф-паф.

– Моей больной нужна срочная операция, – сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. – И ее нельзя транспортировать. Нужна походная операционная. Нужно вызвать хирурга.

– Это какая такая больная? Из какого корпуса?

Я назвала. Пиф-паф шумно выдохнул.

– Вызвать хирурга… Это исключено, мадемуазель. Сделайте операцию самостоятельно, на то вы и врач.

– Чем она больна? – вмешался медик.

Он выслушал меня, кивая, потом сказал:

– У вас есть условия для операции? Я помогу вам, коллега.

И он помог. Он сделал девушке операцию, быстро и даже виртуозно, но удалил не только лопнувший яичник, но и другой, целый. Я ассистировала ему. Я промолчала, потому что полагала, что спасти девушку важнее, чем схватиться над импровизированным операционным столом за ее фертильность. Операция была произведена прекрасно, но меня не оставляло неприятное ощущение, что мой напарник получает удовольствие от своих манипуляций. Хирург, который получает удовольствие, рассекая скальпелем податливую человеческую плоть, – профнепригоден.

И до конца жизни я не могла забыть, кто назвал меня коллегой. Кому я ассистировала во время операции. Почему я не полоснула скальпелем ему по горлу? Сколько жизней я бы смогла спасти, погубив две – свою и его?