Иван Грозный - Казимир Валишевский

Но за такие брачные союзы, в которых женщина редко находила любовь, поруганная, оскорбленная, заброшенная, она большею часть мстила любовью же. Как внимательно ни присматривали за ней, а все же ей удавалось «посадить мужа под лавку», как выражались тогда. Отвращение, какое питали к нехристям, как называли иностранцев, не было препятствием к прелюбодеянию. Если принять во внимание свидетельство иностранных путешественников, то понятной будет и глава «Домостроя», запрещающая вход в терем некоторым подозрительным кумушкам. Вызвано это запрещение, вероятно, слишком частым нарушением строгого закона. Подобных лиц, исполнявших роль посредниц, можно было встретить везде в местах, часто посещаемых простолюдинками – у рек и прудов, где производилась мойка белья, на рынках, у колодцев. Они проникали и в наиболее уважаемые дома, где успевали снискать ласку хозяина. Последнему, к слову сказать, обычай не запрещал иметь любовниц, и ему незачем было их скрывать, он мог брать их к себе в услужение даже силой, не возбуждая нареканий.

В народе испорченность нравов в этом отношении доходило до крайности. Ни малейшей воздержанности, отсутствие стыда. Выходя совершенно голыми в бане, женщины и на улицах задевали прохожих. В следующем веке Олеарий описывает сценку, свидетелем которой он был в Новгороде. Среди большего стечения народа, скопившегося по случаю какого-то религиозного торжества, появилась из кабака пьяная баба. Она свалилась на площади в непристойной позе. Какой-то пьяный крестьянин бросается на это голое тело, как похотливое животное. Толпа мужчин, женщин, детей теснится со смехом вокруг этой отвратительной пары…

Даже материнство не избавляло женщину от печальной судьбы. Ее заботы ограничивались первоначальным попечением о детях, самый же существенный элемент – любовь – отсутствовал. Любовь к родителям считалась залогом долгой и счастливой жизни. О тех, кто нехорошо отзывался о своих родителях, говорили: «Его вороны заклюют, орлы растерзают»… «Отцовское проклятие засушит, а материнское погубит», говорит другая пословица. Но семейный закон, дававший отцу безграничную власть: «почитай батюшку, как Бога, а матушку, как самого себя», – основывался на страхе. Отец, которого дети должны были не любить, а почитать, был грозный носитель плетки. Здесь тоже крепостное право, лишенное нравственной силы; это спутник государственного строя.

Под семейным кровом, прикрывавшим часто настоящей ад, только смерть была окружена ореолом искренней и высокой нравственности. Религиозный закон, слишком требовательный и потому часто нарушаемый, получал полное удовлетворение. Умереть среди своего семейства и в полном сознании считалось благословением неба. Благодаря силе веры, этот момент не казался страшным. К смерти готовились задолго, обдумывали свое завещание, стараясь внести в него побольше добрых дел: раздачу милостыни, освобождение крестьян, прощение долгов. Исполнение своих обязательств считалось особой заслугой. Все это носило выразительное название строить душу. Часто случалось, что умирающий принимал пострижение в монахи. Также обыкновенно поступали и цари. Если наступало выздоровление по принятии схимы, уход в монастырь считался обязательным. Но и у самого порога вечности, несмотря на христианские верования, языческие традиции все еще предъявляли свои права и выступали на сцену проникнутыми грубым материализмом. Устраивались поминки, на окно ставилось блюдо, приготовленное из муки, или каша. Это была, быть может, уже известная нам кутья. Раздавались такого рода причитания: «Милый ты мой!» – начинала вдова, «зачем ты меня покинул?.. Или я тебе не угождала?.. Не наряжалась ли я для тебя по твоему вкусу??» А присутствующие подхватывали: «Зачем ты умер? Или у тебя нечего было есть-пить?.. Или не было у тебя красивой жены?..»

Семья не была моральной единицей, она являлась скорее ассоциацией интересов. Поэтому она являлась очень растяжимой и могла включать в себя разнородные группы, Такое явление мы, впрочем, видим и в Исландии, Сербии, даже в Америке на низших ступенях культурного развитая. Сербская задруга представляет более совершенный тип такого элементарного сожительства в 10–50 человек, живущих под одной крышей, собирающихся ежедневно за одним столом и подчиняющихся власти одного главы, независимо от родственных связей. О таком сожительстве на Руси упоминает Нестор и «Русская Правда» Ярослава. Оно встречается до семнадцатого века включительно в областях на северо-западе от Пскова и на юго-западе по соседству с Литвой.

Защитники этого рода ассоциаций видели в них средство облегчить экономическую борьбу. Но в них парализовался дух индивидуальной предприимчивости, и они вряд ли были способны внести чистоту и мягкость в семейные и половые отношения.

Несмотря на отрицательные отзывы всех современных наблюдателей, нельзя утверждать, чтобы собственно семейная жизнь, как она понималась русскими шестнадцатого века, не способствовала развитии некоторых семейных добродетелей. Наблюдатели останавливали свое внимание на явлениях, бросающихся в глаза. Добродетель же расцветала в тени. Характерной чертой в этом отношении был дух солидарности, особенно сильно развившийся среди слуг и челяди, окружавшей хозяина дома. Холопы и вольные слуги образовывали нечто вроде двора, дворню, среди которой хозяин разыгрывал роль государя, подражая в церемониях и распределении домашних должностей порядком, заведенным при великокняжеских палатах. Разница была только в том, что спальники в опочивальнях заменялись постельницами. Всю эту дворню обыкновенно плохо кормили, так как ключник известную долю провизии, отпускавшейся им, утаивал. Богатая одежда для слуг употреблялась здесь, как и в великокняжеских дворах, только в торжественных случаях. Поэтому дворня часто старалась поживиться на стороне. Шляясь по улицам, она браталась с бродягами и нищими, попрошайничала вместе с ними и обирала ночью прохожих. Наказываемые и награждаемые без толку слуги не имели о справедливости другого представления, кроме того, которое выражалось в фразе: «Если хозяин захочет поколотить, то вину всегда найдет». Но они готовы были умереть за своего господина. Когда бояре заводили споры между собой, их челядь принимала живейшее участие, видела в этом дело чести, что совершенно сходно с отношением служилых людей и государей. Если боярина обкрадывали и даже продавали его собственные слуги, то и он часто злоупотреблял своей властью и нарушал их интересы. Боярин, в свою очередь, не прочь был поживиться за счет своего государя, порой обманывал его и готов был изменить ему при случае, что все-таки не мешало ему проявлять безграничную преданность. Грозный всю жизнь свою преследовал и карал коварство своих слуг, всегда при этом находя усердных исполнителей для своих предприятий. У этих людей была особая мораль, в которой чувство добра и зла не имело места, совесть не играла никакой роли, в ней царил один всепроникающий принцип – принцип службы. Этот категорически императив, положенный в основу общественной и политической организации и пропитавший сознание покорного, сильного и терпеливого народа, и является секретом торжества и славы его. Все величие России построено на этом фундаменте.

Мы видели боярина в семейной обстановке, теперь посмотрим на него вне ее.

Мы уже знаем, что со двора отправлялись только в карете или верхом на лошади. Лошадь так же богато убрана, как и ее хозяин. Седло покрыто сафьяном или шитым золотом бархатом, попона из дорогой материи, уздечка отделана серебром, цепочки, бубенчики, колокольчики чуть ли не до самых копыт. Вся лошадь – звон и блеск. Шум издали возвещает о приближении важного лица и повелевает прохожим посторониться. Экипаж обыкновенно представлял собой сани, даже летом не любили ездить на колесах: в санях было больше важности. Длинные и узкие, эти сани обыкновенно предназначались только для одной персоны. Однако у ног господина пристраивались кое-как еще двое слуг, и зимой вместе с ним утопали и почти совершенно скрывались в мехах. Кучер садился верхом на запряженную лошадь. Он был украшен перьями или лисьими хвостами. Боярин едет в гости. При приближении к дому, который хочет он почтить своим посещением, возникает вопрос этикета, где должен он оставить свою лошадь или выйти из саней. Если дом принадлежит человеку более знатному, чем гость, то последний должен оставить лошадь у ворот. В Кремль могли въезжать только некоторые особенно знатные лица, но и они не смели проехать через весь его двор под страхом наказания кнутом. Когда посещали равных себе, подъезжали к самому крыльцу, где гостя встречал сам хозяин или кто-нибудь из его слуг, в зависимости от обстоятельств и правил церемониала, строго выполнявшегося. Войдя в дом, молились на иконы, осеняя себя крестным знамением, кланялись, касаясь земли пальцами правой руки. Затем гость подходил к хозяину и обменивался с ним приветствиями, которые изменялись от простого пожатия руки до коленопреклонения, сообразно различию положения. Все определено было правилами до мельчайших подробностей. Даже первые слова были стереотипны, церемонны и искусственно смиренны: «Бью челом моему благодетелю… Прости мое скудоумие…» Обращаясь к духовному лицу, не нужно было забывать назвать себя великим и окаянным грешником, а его величать учителем православия и блюстителем света истинного. С такими же ломаньями принимали угощенья, полагавшиеся по обычаю во всякий час дня; прощаясь, начинали откланиваться, прежде всего иконам, как и при входе.