Игра и Реальность - Дональд Винникотт

Итак, места два — внутри и снаружи по отношению к индивиду. Но только ли они?

Подход к жизни человека исключительно с точки зрения поведения, условных рефлексов и тренировки связан с так называемой поведенческой терапией. Но большинство из нас больше не желают ограничивать самих себя рамками поведения или демонстративной экстравертированностью, подобно людям, которые, хотят они этого или нет, живут в соответствии с бессознательной мотивацией. Другие, наоборот, упирают на «внутреннюю» жизнь и считают, что экономические проблемы, даже нищета, ничего не значат по сравнению с мистическими переживаниями. Для них человеческое «Я» — безграничная вселенная, тогда как с точки зрения бихейвиористов, которые рассуждают в терминах внешней реальности, вселенная тянется от луны до звезд, от начала и до конца во времени, которое не имеет ни начала, ни конца.

Я попытаюсь найти подход, который был бы между этими крайностями. Внимательно посмотрев на свою жизнь, каждый из нас заметит, что большую часть времени мы тратим не на действия и не на размышления, а как-то иначе. Я задаю вопрос: как? И попробую ответить на него.

В работах по психоанализу, а также в обширной литературе, написанной под влиянием работ Фрейда, заметна тенденция подробно останавливаться либо на жизни человека как его взаимоотношениях с объектами, или же на его внутренней жизни. Предполагается такой постулат: жизнь человека, который строит объектные отношения, направлена на удовлетворение инстинктивных влечений, на простое получение удовольствия. Для завершенности этой формулировки можно еще подключить теорию замещения и все механизмы сублимации. Там, где возбуждение не удовлетворяется, фрустрации порождают дискомфорт, и человек оказывается пойманным. Эти переживания дискомфорта включают физические дисфункции, чувство вины или облегчения, когда находишь козла отпущения или источник угрозы.

Относительно мистических переживаний, в психоаналитической литературе мы видим человека, который, когда спит, видит сны, а когда не спит, то все равно находится в процессе, похожем на сновидение. Сюда относятся все настроения и бессознательные фантазии, от идеализации, с одной стороны, до ужаса разрушения всего и вся, что есть доброго и хорошего, с другой, — вот крайности восторга и отчаяния, ощущения телесного благополучия и чувства, что болеешь, суицидальных побуждений.

Это сильно упрощенный, несомненно в чем-то исковерканный, но краткий обзор многочисленной литературы, но я и нацелен не столько на исчерпывающую формулировку, сколько на прояснение того факта, что в литературе не написано то, что нам нужно узнать. Вот, например, что происходит, когда мы слушаем симфонию Бетховена, пришли в картинную галерею, читаем на ночь «Троилус и Крессида» (Troilus and Cressida) или играем в теннис? Что делает ребенок, который сидит на полу и играет в свои игрушки под присмотром мамы? Что делают подростки, когда тусуются в компании?

Вопрос не только в том, что мы делаем. Нужно поставить его так: где мы находимся (если мы вообще можем где-то находиться)? Мы применили теории внутреннего и внешнего, а хотим обнаружить третий вариант. Где мы находимся, когда делаем то, что на самом деле занимает большую часть нашего времени, а именно радуемся самим себе? Объясняет ли теория сублимации это явление полностью? Будет ли польза от рассмотрения данного вопроса исходя из возможности существования жизненного пространства, которое нельзя описать ни термином «внутреннее», ни термином «внешнее»?

Лайонел Триллинг (Lionel Trilling, 1955) в своем выступлении на Ежегодных Фрейдовских чтениях (Freud Anniversary Lecture) сказал следующее:

«[Фрейд] с особым трепетом относился к применению слова [культура], но в то же время, и это невозможно не заметить, в том, что он говорит о культуре, неизменно есть какое-то сопротивление и раздражение. Отношение Фрейда к культуре можно назвать амбивалентным».

Мне кажется, что в этой лекции Триллинг имел в виду ту же самую неадекватность, на которую я ссылаюсь здесь, хотя говорил об этом совсем другим языком.

Я сейчас рассматриваю то изощренное, далекое от естественности удовольствие взрослого человека, которое он получает от жизни, от красоты или абстрактных построений человеческого ума; в то же время я рассматриваю и насыщенные творчеством движения младенца, который тянется к маминому рту, ощупывает зубы, одновременно смотрит в ее глаза, видит ее творчески. Я считаю, что игра вовлекает в культурные переживания и формирует основу культурного опыта.

Теперь, если мои доводы вас убедили, у нас есть три (вместо двух) состояния человека, которые можно сравнить между собой. Взглянув на эти три состояния, мы сможем увидеть одну особую характеристику, которая разводит то, что я называю культурным опытом (или игрой), и остальные два состояния.

Посмотрим сначала на внешнюю реальность и контакт индивида с внешним миром с точки зрения объектных отношений и применения объектов. И мы увидим, что сама по себе внешняя реальность неизменна, более того, вклад на уровне инстинктов, который обеспечивает функционирование объектных отношений и применение объекта, для индивида тоже фиксирован, хотя и варьируется в соответствии с этапом развития, возрастом и тем, насколько свободно индивид может пользоваться собственными инстинктами. Здесь мы можем быть свободны, в большей или меньшей степени, в соответствии с законами, которые досконально разобраны в психоаналитической литературе.

Далее перейдем к внутренней психической реальности, которая становится достоянием каждого человека в соответствии с достигнутым уровнем зрелости. Сюда включается формирование целостного «Я», которое существует одновременно и внутри и снаружи и имеет определенную границу. Здесь вновь мы видим фиксированность — в наследственных факторах, в организации структуры личности, в интроекции факторов окружения и проецированных личностных особенностях.

Я полагаю, что область, доступная для «жизни третьего типа» (где есть культурный опыт и творческая игра), напротив, очень сильно различается у разных людей. Это происходит потому, что сама эта третья зона является продуктом опыта отдельной личности (младенца, ребенка, подростка, взрослого) в заданном социальном окружении. Этот тип изменчивости качественно отличается от вариативности, присущей феноменам внутренней психической реальности индивида и внешней, разделенной реальности. Протяженность этой третьей области может быть больше или меньше, в соответствии с суммарным опытом индивида.

Сейчас я занимаюсь этим особым типом вариативности и хочу исследовать его суть. Я исследую индивида в мире с точки зрения позиции, занимаемой здесь культурным опытом (игрой).

Мой тезис состоит в том, что творческая игра и культурный опыт, во всех своих сложнейших проявлениях, располагаются в потенциальном пространстве между матерью и ребенком. Давайте обсудим, насколько эта идея ценна сама по себе. Я имею в виду гипотетическую область, которая существует (хотя это невозможно) между младенцем и объектом (матерью или какой-то ее частью) на протяжении той фазы, когда вместо слияния с объектом возникает существование отдельно от объекта, который начинает восприниматься как «не-Я».

Раньше ребенок был с матерью одним целым, а теперь он отделяет ее от собственной личности, а мама, в свою очередь, все меньше и меньше подстраивается к потребностям ребенка (как по причине того, что она сама выходит из состояния сильнейшей идентификации со своим ребенком, так и потому, что она видит новую потребность ребенка, потребность ребенка в матери как отдельном от него существе)[41].

Это то же самое, что область опасности, которая проявляется рано или поздно во всех случаях работы с психиатрическими пациентами. Пациент чувствует себя в безопасности и вполне жизнерадостно, поскольку аналитик надежен, подстраивается под него, с готовностью включается в работу. И пациент начинает ощущать потребность вырваться на свободу, обрести независимость. Точно так же, как это происходит у младенца с матерью, пациент не может отделиться, если терапевт одновременно не готов отпустить его, кроме того, со стороны терапевта любое движение в сторону отделения от пациента страшно подозрительно, и может привести к неприятным последствиям.

Вспомним пример про мальчика и шнурок (глава 1). Я говорил о двух объектах, которые посредством шнурка одновременно соединяются и сепарируются друг от друга. Это парадокс, который я принимаю как есть, не пытаясь его разрешить. Отделение ребенком мира объектов от своего «Я» достигается только через отсутствие пустого пространства между ними, через потенциальное пространство, которое заполняется так, как я это описываю.