33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере - Инго Шульце

Она приложила правую руку к стене — та резонировала. Если же она зажимала левое ухо, дребезжание становилось тише. Оно нарастало и бросалось снова с лампы по потолку и шкафу на ее кровать, замирало, прежде чем рвануться к двери и выскочить вон.

«Странно», — произнесла Виктория Федоровна и сочла, что ее поняли в прихожей. С тех пор как она живет одна, она стала яснослышащей. Поэтому она не стала бы с уверенностью утверждать, что раньше дребезжания не было. Но точно вспомнить ей не удавалось.

Будильник показывал три минуты восьмого. Обычно она просыпалась в половине восьмого. Повернувшись на бок, она щелкала пальцами: дребезжание начиналось в стеклах, перекидывалось на шкаф, на кровать и далее на лампу. Она щелкала — оно отступало, переходя в визг и не унимаясь. Щелчок — оно бросалось на стекла.

Виктория Федоровна точно фиксировала переходы. Если она слишком медлила, то сердилась, что так легко упустила успех. После трех таких поражений она спрятала руку под одеяло, засунула два пальца в петельку ночной рубашки и обвела вокруг своего пупка. Указательный палец спешил вперед — дребезжание обрывалось. Пальцы кружили вокруг пупа. «Дело мастера боится», — сказала она, пытаясь заглушить визжание. Теперь уже средний палец вырвался вперед — это старт.

Ей удавалось сохранить ритм. «Оно приходит и уходит, как дрессированный волк».

А больше, собственно, ничего не произошло. Снова ее указательный палец попал в маленькое углубление, а потом и в третий раз. Она еще никогда не тратила себя так расточительно. Визг смолк, рядом тикал будильник. Виктория Федоровна оторвала голову от подушки. «Замечательно», — проговорила она в тишине, продолжая гладить живот и погружая указательный палец в пуп, чтобы потом, когда уже не останется воздуха под подушечкой пальца, дать ему выскочить — как из горлышка бутылки.

«Если я встану, я сэкономлю двадцать минут». Она уже спустила ноги на маленький коврик, под которым стукнули незакрепленные паркетины, и раздвинула шторы. На градуснике было плюс три. На улице под дождем стояли танки, танки, насколько хватал глаз.

«Ой-ё-ёй! — Виктория Федоровна прижала лицо к окну и забарабанила ногтями по стеклу. — Свинство, а не погода!» — и стала греть руки о батарею.

Чашка у постели напомнила ей о прошедшей ночи. Она лечила озноб, комок в горле и тяжесть в желудке горячим несладким чаем, но во рту остался такой вкус, что ее чуть не вырвало. Все это происходило из-за гриппа — она уже несколько дней ходила с гриппом. Головные боли, несварение желудка, слабость в ногах как появились, так должны были и пройти. Но они не исчезали, и Виктория Федоровна привыкла к ним, как привыкаешь к слишком тяжелому пальто, в котором потеешь, но как только снимешь, мерзнешь.

Покалывание в затылке исчезло, а также и эта усталость, которая, когда она вставала, сосредоточилась в одной болезненной точке головы, как раз в том месте, которое еще недавно касалось подушки. Она осторожно наклонила голову к правому плечу, потом к левому и назад, туда-сюда, приложила нагретые руки к небольшой округлости живота и отправилась на кухню. Ее главной целью было позавтракать и при этом не опоздать на работу.

Виктория Федоровна сунула обгорелую спичку в пламя газовой колонки, зажгла ею среднюю конфорку, повернула кран, водопровод зафырчал, она открутила кран побольше и подставила чайник под струю. Достала из холодильника масло, творог, большую банку варенья и завернутый в пакетик хлеб, оставшийся с воскресенья. Придвинула нож к тарелке и поставила чашку и сахарницу. Ей нравилось заботиться о себе. Вот только ситечко для чая снова куда-то запропастилось. По опыту Виктория Федоровна знала, что стоит посмотреть на краю раковины в ванной. И правда, ситечко лежало около мыла.

Она тут же встала в ванну, бросила ночную рубашку сразу на оба больших крючка напротив и побалансировала на пятках, поскольку вода была еще холодной.

В зеркале для бритья, которое висело на оконной раме наверху и принадлежало сыну — окно пропускало дневной свет с кухни, — она видела лишь корни волос. Ей приходилось подниматься на цыпочки, чтобы заглянуть себе в глаза.

«А все потому, что я больна», — заметила Виктория Федоровна и пыталась понять, можно ли догадаться по одним глазам, что она улыбается. Наконец-то под пальцы ног потекло тепло.

Она затолкала волосы под купальную шапочку, присела на корточки и включила душ. Закрыв глаза, подставляла воде то левое, то правое плечо, направляла струю на нос. Минуты две понежилась. Потом принялась чистить зубы, намылилась. Хоть она и была жгучей брюнеткой, на ногах и руках у нее почти не росли волосы, поэтому в июне она, не колеблясь, ходила без чулок. Закинув ногу на край ванны, она осторожно массировала икру, провела несколько раз вдоль голени, растирала пальцы — осколочки лака на ногтях еще напоминали о лете. Ополаскивание было слабым звеном в ее распорядке, потому что Виктория Федоровна так наслаждалась теплом, что зачастую только свисток чайника возвращал ее к реальности. Выйти из ванны всегда было труднее, чем встать с постели: чай еще поддерживал приятный тонус, но потом она целый день мерзла.

Приподняв пальцами шапочку у висков, ловко сбросила ее в раковину и стерла капли с рук, ног и попы, сплошь покрытых гусиной кожей. Сужая круги, она водила указательным пальцем по замутневшему зеркальцу для бритья. Если она его перевешивала в другое место, Игорь Тимофеевич, ее сын, во время своих редких визитов ворчал точно так же, как прежде ее муж. Она увидела, что улыбается, и продолжала водить пальцем по зеркалу, отступила на пару сантиметров, втянула живот, пошевелила пальцами на ногах и выдохнула. Она действительно похудела. Виктория Федоровна выудила среди других вещей на крючке голубой халат, свой любимый, запахнула полы, завязала кушак и взяла ситечко.

Она издавна взяла себе за правило, когда одна, вести себя так же, как в обществе. Это была та же борьба с бескультурьем, что и аккуратно накрытый стол. В пять минут девятого она съела творог с вареньем и бутерброд, выпила три чашки сладкого чая.

«Если удастся не опоздать, неделя пройдет гладко!» Она поставила посуду в передний левый угол мойки, вылила остатки горячей воды из чайника, отвернула кран, натянула желтые резиновые перчатки и щеточкой вымыла посуду. Обе чашки, тарелку, нож и ложку аккуратно составила в правый передний угол. Вытерла со стола, ополоснула тряпочку и отжала. Как раз когда она в спальне бросила в корзину грязное белье, дважды глухо стукнуло в подъезде: десять минут девятого. Марья Ивановна — это надежно. Поскольку она уходила последней из всей семьи, радио не было слышно, пока дверь стояла открытой.

Виктория Федоровна надела те же шерстяные колготки, что и вчера, и синее платье, которое всегда казалось ей выходным. Ничего особенного, разве что белый воротник, вышитый белым гарусом. Но чем тоньше она становилась, тем больше оно ей шло. Прежде чем надеть сапоги, зашла в туалет. Сэкономленные двадцать минут прошли, хоть она и не копалась. Не было еще половины девятого, когда Виктория Федоровна заправила последние пряди волос под шапку, взяла сумочку, закрыла обе двери, подергав за ручку наружной, как обычно. Начав спускаться, схватилась за перила.

«Самонадеянность опрометчива!» Она едва чувствовала собственные колени, настолько они еще были слабыми. Теперь она вспомнила о зонтике. Банку из-под конфитюра и пластиковый мешочек она запаковала еще вчера. Ей надо было быть осторожной и беречь силы. Виктория Федоровна ровным шагом шла по двору, когда ей навстречу попался Михаил Сергеевич с бельевым тазом, который он держал, прижимая к животу. Вечно он что-нибудь таскал. А жили они на самом верху. Втянув голову от напряжения, с ключами в зубах, он поздоровался уголком рта. Вместо того чтобы кивнуть, она только подняла правую руку и хотела вернуться, чтобы нажать для Миши кнопки цифрового кода, когда тот, не сбавляя скорости, повернулся спиной к входной двери и задом толкнул ее. От одного только его вида у Виктории Федоровны заболела голова.

В метро она предъявила карточку, убедившись, что контролерша действительно на нее взглянула. В прошлом году здесь, на станции метро, которой она пользовалась восемнадцать лет, ее схватили за руку. Она, мол, обманывает государство, было ей громко, во всеуслышание заявлено контролером. Никто даже не остановился, чтобы опровергнуть это. А пока она снова вынула карточку из сумки, так много народу прошло мимо, что на платформе ее, очевидно, так и сочли за обманщицу. Им бы не помешало немного лучше знать людей, подвела она тогда в управлении итог случившемуся и ни словом не обмолвилась о том страхе, какой этот случай оставил после себя. Даже когда она вовсе не думала об этом, она порою ощущала пальцы контролера на своем предплечье. С юнцами, которые у всех на виду перепрыгивали через ограждение, не обращая внимания на свистки и замечания, и, не смущаясь, толкали даже дежурную по эскалатору, это совсем другое дело. В газете она однажды прочитала, что такой юнец был застрелен милиционером. Милиционер пошел под суд. Но где же предел, до которого можно терпеть и за которым следует действовать? Она была на стороне милиционера. А то вдруг все станут перепрыгивать через ограждение, а за билет будут платить только старые и больные. При этом Виктория Федоровна и сама вполне могла бы перепрыгнуть, только не сейчас и не на публике. Она вообще принадлежала к той категории людей, которые не стоят на эскалаторе справа, а спускаются слева. Это давало экономию в полминуты, и их иногда было достаточно, чтобы сесть в более ранний поезд или, по крайней мере, в передний вагон. Тогда и на «Сенной» она выходила одной из первых. Сегодня она встала справа.