33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере - Инго Шульце

«Что я знаю лучше?» — спросил Алеша и пригубил из стакана, словно по обязанности.

Семен поставил свою чашку на блюдце. «Почему ты делаешь вид, что ничего не произошло?»

«Я не мог приехать раньше, поверь мне…»

Семен поставил локти на стол и обхватил руками лицо. Его большие мясистые уши торчали. Но поскольку отросшие теперь волосы были взлохмачены, это было не так заметно. «Алешенька, речь идет не обо мне, не о тебе и не о Вере. Разве не ясно, что всего того, ради чего мы жили, больше нет, все развалилось, превратилось в прах, в дерьмо! Этого мало? — Он потер кулаками глаза. — Трех лет, меньше чем трех оказалось для этого достаточно. Мне противно!»

Алеша обмакнул печенье в чай и откусил, склонившись над чашкой, намокший уголок. Когда он откусил второй раз, кусочек печенинки отломился и упал в чай. Он ложкой выловил его оттуда. Алеша засунул себе в рот еще одну печенину. Он ел быстро и с аппетитом. Часы в прихожей пробили три.

«В шахматы, что ли, сыграем?» — сказал Семен и пересел со своим стаканом на другой конец стола, к окну, где стояла доска. Глаза его покраснели. Дожевывая, Алеша переместился на два стула и сел напротив за белые фигуры.

«Я уже сто лет не играл», — сказал Алеша.

«Неважно».

«Мы никогда еще не играли в шахматы».

«Хм».

«Какое тебе дело, если люди хотят не только масла на хлеб, но и колбасы, а потом и ветчины. Думаешь, твои идеи продлят им жизнь?» — спросил Алеша.

«Как это мои?..»

«Они были и моими».

«Надо сперва подумать, а потом уже и идти. Я сюда».

«Перестань верить, тогда будет лучше. Ты много пьешь».

«Mens sana in corpore sano, mon ange».

«Когда я слушал тебя в университете и после, то мне вдруг стало казаться, что для меня все ясно на этом свете и я знаю, как надо жить».

«Ты забыл. Это наша судьба, здесь ничего не поделаешь».

«Человек должен работать, стремиться к знаниям, образовывать себя, совершенствоваться, как ты говорил, и в этом одном заключается смысл и цель его жизни, его счастье, его восторги. Я тебе верил».

«Мы работали, как волы, как животные, как лошади».

«Как наши предки. Они построили семивратные Фивы, тянули баржи по Волге».

«Мое прошлое ушло. Я не знаю никого, кто не был бы похож на других, ни одного подвижника».

«Счастья у нас в России нет и не бывает, мы только желаем его. Хочешь и дальше желать?»

«Позволь, позволь! Так не ходят. Ну? Куда же ты? А, ну это другое дело».

«Я не хочу, чтобы чувство мое погибло даром, как луч солнца, попавший в яму. Поэтому я больше не страдаю».

«Да брось ты! Наше положение, твое, как и мое, безнадежно, страдаешь ты или нет». (Семен делает большой глоток водки из стакана. Они смотрят на шахматную доску)

«Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, должен доверять своим идеям и идеалам, верить в них, иначе его жизнь пуста, пуста…»

(Пауза.)

«Жить и не знать, для чего… Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава».

«Такая вот ерунда. Смысл… Вот снег идет. Какой Смысл?»

(Пауза.)

«Дай-ка поразмыслить». (Семен хватает разные фигуры.)

«Осторожно, конь».

(Пауза.)

«Я знаю, знаю — вот выпью стаканчик, мой славненький стаканчик, о-ля-ля, жизнь, она, как роза, прекрасна, пока не подохнешь напрасно!»

(Наконец Семен делает ход. Алеша тотчас же бьет ферзя, раньше, чем Семен успевает его прикрыть.)

«Иногда жить чертовски хочется…»

(Пауза.)

«Ну а если бы начинать жизнь сначала, что бы я изменил? Да, скорей всего, ничего. Может, не женился бы. А что менять-то? Я мечтал о совсем другом мире. Об изменяемом мире». (Семен снова наливает себе. Затем ногтем большого пальца передвигает выше резинку на стакане.)

«Я думаю… Шах!»

(Пауза.)

«Возьми пешку. Я слышу, как все затихает. Вскоре прекратится всякое движение. А когда наступит полная тишина, то спустя некоторое время начнет грохотать и больше уже не перестанет, бу-у-ум, после тишины бывает грохот. Я — пророк, подумай только!» (Семен зевает.)

«И — шах».

(Продолжительная пауза.)

«Парень, да ты…»

«Ты много пьешь».

(Продолжительная пауза. Они играют.)

«Что мне помогает не скучать, так это страдания. Не отнимай у меня моих страданий».

«Шах».

(Продолжительная пауза.)

«А так одна только скука». (Семен зевает.)

«Ты невнимателен».

«Нет ничего смешнее часов». (Семен зевает.)

«Куда все исчезло? Где все?» (Снова зевает.)

«Скажи, а я тоже предатель, если моя единственная радость в беззубых челюстях Антоновой?»

«Меня как-то все пугает сегодня».

«Иногда эта мысль бьет меня как обухом по голове». (Семен зевает.)

«Что?»

«Это затишье. Одни только жертвы и деляги».

«Шах. Ты играешь невнимательно».

«В Волгоград, я хотел бы когда-нибудь его снова увидеть, курган, Волгоград».

«Твоя очередь, ходи».

(Продолжительная пауза.)

«Я устал».

«Еще три хода, Семен, осталось три или четыре хода!»

«Да брось! Эта проклятая невыносимая жизнь».

«Ты можешь только сюда».

«Я был однажды счастлив, не помню, летом или зимой, в Ленинграде».

«Давай докончим».

Семен опрокинул остаток водки. «В другой раз, Алешенька, в другой раз». Он встал.

«Посмотри-ка сюда, тут же нельзя иначе. — Алеша начал переставлять фигуры, после каждого хода взглядывая на Семена. — Здесь шах, здесь шах, это защищено, смотри, единственная возможность вот здесь. А тут конь…»

«Я ничего не могу поделать со своей усталостью, оставь, как есть… — Семен проковылял с пустым стаканом к дивану, сел. — В другой раз, в другой…» Он стряхнул шлепанцы с ног и поставил стакан на столик.

Алеша подошел к нему с шахматной доской на руке, как с подносом. «Еще три хода!»

«Дай мне, пожалуйста, одеяло, нет, в другой раз, на будущий год или когда ты снова придешь, Алешенька, дай его мне…»

Семен лежал на боку, лицом к спинке дивана. Очки были еще на нем.

Алеша поставил доску обратно на стол, накрыл Семена одеялом, натянул его ему на плечи. Ничто не выдавало его злости. Он даже поднял ноги старика и подоткнул под них одеяло. «Хочешь спать?» Он прислушался к дыханию Семена.

Недооценил его старик. Алеша довел игру до конца. Элегантный мат конем был неизбежен.

«Что ты сказал?» — он сейчас же подскочил к дивану.

Старик снова дышал спокойней. На стеклянной двери видна была черная тень.

«Что?» — Алеша не разобрал бормотания.

«…и математики умерли, многие, молодые, талантливые, только зоологи избежали… — Старик бубнил что-то непонятное. Алеша нагнулся над ним и скривил лицо. Изо рта Семена текла слюна. — Против Англии, против Англии…» Потом он захрапел.

Алеша встал, вытащил свою сумку из-под стула, еще раз посмотрел на шахматную доску. Когда Семен проснется, пусть увидит этот элегантный мат конем. Он поставил свой стул на место, откашлялся и направился к двери. Тень исчезла.

«Чудесно, чудесно, благодарю вас, — сказала Вера Андреевна. — Приходите чаще. Ему так нужна ваша поддержка. — Она обхватила его правую руку. — Когда-нибудь должно же количество перейти в качество, и тогда… — Вера Андреевна принялась плакать, — тогда еще можно надеяться на пару хороших лет».

Она вдруг подступила вплотную к Алеше, который обувал свои ботинки, и гладила его по волосам, пока он не выпрямился.

«И я надеюсь, Вера Андреевна», — сказал он, пожал ей руку и надел свою светлую сумку на плечо.

Алеша спускался по лестнице, а Вера Андреевна все стояла в проеме двери. Она смотрела ему вслед и думала: если он обернется на следующем повороте и кивнет, все будет хорошо.

ВИКТОРИЯ ФЕДОРОВНА открыла глаза, когда неприятное дребезжание стеклянной двери ее спальни было подхвачено платяным шкафом, переметнулось на кровать и наконец охватило потолок и лампу. Она лежала неподвижно и все подмечала. Когда дребезжание прекратится, хотелось бы точно знать, где оно с самого начала зародилось, какой силы достигло, имелись ли слова, чтобы его описать, звуки, чтобы его воспроизвести, — она не хотела довольствоваться одними только домыслами.

Лампа перестала позвякивать, дребезжание исчезло, оставило в покое ее кровать, отступило, отскочило от шкафа к стеклянным створкам дверей, задержалось там ненадолго и пропало. Лишь на потолке еще застрял визжащий, почти режущий звук на высокой ноте, который никак не иссякал. Оно снова вызвало дребезжание, которое тотчас же повисло на стеклах, засело в дереве кровати и шкафа и достигло потолка, словно вернулось в свое гнездо.

Виктория Федоровна уставилась вверх, где вся сеть черных линий была ею разделена на шесть зон. Новых трещин она не заметила. «Доброе утро, — сказала она и повторила: — Доброе утро». Но и после третьего приветствия она не была уверена, слышен ли ее голос в прихожей.