Чтоб услыхал хоть один человек - Рюноскэ Акутагава

духовную свободу. Немцы, да и все европейцы, а может быть, и всё человечество, многим обязаны Бёрне. Но обязаны ему намного меньшим, чем Гёте, к тому же Бёрне в своих поношениях Гёте напоминает хладнокровное животное, неспособное заботиться о счастье народа. (Только не укоряйте меня, что я воображаю себя Гёте. Я воображаю себя не только Гёте, но и множеством наших предков.)

Те, для кого пролетарская литература превыше всего, возможно, будут утверждать, что кроме неё нет ни одной другой, которая способствовала бы прогрессу человечества. Если это так, то я, со своим обычным упорством, спросил бы их, касаясь именно такой литературы: «Вы в этом убеждены?» Хочу снова напомнить: я отношусь доброжелательно и уважительно к любым приверженцам, даже к приверженцам «массажа для массажа».

Так уж я думаю

Больше всего жаждет воды сидящий на верблюде путешественник. Больше всего жаждет справедливости живущий в условиях капитализма революционер. Больше всего нам, людям, недостаёт того, что нам больше всего необходимо. Вряд ли кто-либо может сомневаться в этом.

Но если сказанное мной верно, то тогда больше всего жаждет иметь ноги солдат, у которого их оторвало. Больше всего жаждет любви влюблённый, потерявший возлюбленную. Больше всего жаждут писатели, жаждут серьёзности критики, жаждут серьёзности драматурги, которым внутренней серьёзности недостаёт. Во всяком случае, не мне говорить о том, что все люди испокон веку несерьёзны. Тем более было бы оскорблением обрушивать обвинения на тех, кто обладает юмором.

История учит, что истинно серьёзные художники никогда не щеголяли серьёзностью. В их произведениях чаще или реже, но всегда присутствует непринуждённый смех. Даже известный своей суровостью Ибсен никогда не возносился над людьми, выставляя напоказ свою суровость. Вскоре после «Пер Гюнта» появилась «Дикая утка», из которой хлынули громовые раскаты смеха. Не уступает Ибсену и Достоевский, продемонстрировавший свою любовь к шутке в «Крокодиле» и «Дядюшкином сне». Толстой поведал о женщине, которая, целуясь с мужем, беспокоится, что у неё помнётся платье. Стриндберг изобразил мужчину, легкомысленного в жизни, но без конца рассуждающего о морали.

Сама логика говорит о несомненности того факта, что у так называемых серьёзных писателей, критиков и драматургов недостаёт серьёзности. Было бы неверно утверждать, что к такому выводу никто ещё не приходил. В глубине души многие это чувствуют…

По словам Паскаля, человек – думающий тростник. Думает тростник или нет – сказать определённо я не могу. Но то, что тростник не смеётся, как человек, – это несомненно. Не видя, как человек смеётся, я не могу представить себе его не только серьёзным, но и вообще не могу предположить наличие в нем человеческих качеств. Вряд ли нужно доказывать, что я не питаю никакого уважения к писателям, критикам, драматургам, стремящимся во что бы то ни стало сохранить серьёзность.

Мой взгляд на «Повесть о себе»

(Фудзисаве Сэйдзо-куну)

Художественные произведения подразделяются на различные жанры. Стихи, проза, эпика и лирика, «подлинная повесть» и «повесть о себе» – перечисление можно, несомненно, продолжать ещё долго. Однако подобные различия делаются не всегда и представляют собой лишь ярлыки, основывающиеся на количественных показателях. Возьмём, например, поэзию. Если назвать произведение стихотворным, исходя из определённой формы, то из числа стихов нужно будет исключить свободный стих и стихотворение в прозе. Если же, напротив, рассматривать свободный стих и стихотворение в прозе, то общей особенностью таких произведений будет поэтичность в самом широком смысле слова, в конечном итоге – художественность. Различие между поэтическим и прозаическим искусством тоже заключается лишь в многообразии различий между стихами и прозой. Возьмём прозаическое искусство. Чем, например, прозаическое произведение отличается от стихотворного? В чем их различие? Утверждают, что по сравнению со стихотворным прозаическое произведение оставляет гораздо большее впечатление о нашей реальной жизни. Утверждают, что такого же рода впечатление, кроме прозаического произведения, оставляет лишь поэтическая проза, то есть эпика. Однако различие между эпикой и лирикой, другими словами, между объективным искусством и субъективным, не является существенным. Не нужны даже примеры из европейской литературы – пятистишия танка, публикующиеся из номера в номер в журнале «Арараги», являются одновременно и лирическими, и эпическими. Если же исчезает различие между эпикой и лирикой, то все стихи мгновенно могут влиться во владения прозы.

Теперь мне бы хотелось высказать свою точку зрения относительно утверждения Кумэ Масао-куна, недавно поддержанного Уно Кодзи-куном, что «генеральный путь прозаического искусства – «повесть о себе». Но раньше чем высказать свою точку зрения, необходимо выяснить, что представляет собой эгобеллетристика. Согласно автору этой идеи Кумэ-куну, «повесть о себе» не есть западный «Ich-Roman»[45]. Он утверждает, что к «повести о себе» следует относить произведение, в котором описана жизнь автора, даже если повествование ведётся не от первого лица, но не являющееся обыкновенной автобиографией. Но разве по существу есть разница между автобиографией и исповедью, с одной стороны, и автобиографическим или исповедальным романом – с другой? А по Кумэ-куну получается, что «Исповедь» Руссо, например, обычная автобиография, а «Исповедь глупца» Стриндберга – автобиографический роман. Но сравнение этих двух произведений неопровержимо доказывает, что «Исповедь» послужила образцом для «Исповеди глупца», и найти между ними жанровое различие, по сути, невозможно. Разумеется, оба эти произведения различаются и в манере изображения, и в манере повествования. (Если говорить о самом большом внешнем различии, то в «Исповеди» Руссо диалог не выделен отдельными строками, как в «Исповеди глупца» Стриндберга.) Но это различие не между автобиографией и автобиографическим романом, а между Руссо и Стриндбергом, бравших в расчёт помимо всего прочего особенности эпохи, географии. Следовательно, истоки «повести о себе» следует искать именно в том, что она «описывает жизнь самого писателя», то есть является автобиографией. Однако, даже и в этом случае, она может быть отнесена к ещё более многообразной субъективной литературе, чем лирическое стихотворение. Я уже говорил, что различие между лирикой и эпикой, другими словами, между субъективной и объективной литературой, по существу, отсутствует и представляет собой лишь ярлык, основывающийся на количественных показателях. Но если эпическое стихотворение ничем не отличается от лирического, то и «повесть о себе» нисколько не должна отличаться от «подлинной повести». Следовательно, истоки «повести о себе», по существу, вообще отсутствуют, а если уж искать их, то в реальности того или иного события, то есть в соответствии событию, происшедшему в жизни самого писателя. «Повесть о себе», независимо от определения, которое даёт ей Кумэ-кун, может быть охарактеризована так: «Повесть о себе» – это произведение, гарантированное от лжи.

Ещё раз повторяю: истоком «повести о себе» является то, что оно «не ложь». Это