Позабытые острова - Бенгт Даниельссон

— Нет, — честно ответил я. — Индейцев осталось очень мяло, и к тому же это чрезвычайно миролюбивый народ.

— Миролюбивый? Просто они боятся… А зазеваешься, так небось подкрадутся сзади и…

— Да нет же. Большинство из них — самые обыкновенные люди, работают в поле, водят автомобили, ходят в кино. И одеваются, как все.

— Брось, мы видели в фильме: они носят на голове перья, одежда у них из шкур. А Кита Карсона ты знаешь?

— Кита Карсона? Постой-ка… Да ведь он давно умер.

— Умер? Мы его только что видели в фильме. Когда же он успел умереть?

Я сдался. Мой собеседник тоже решил, что не стоит со мной говорить. Отходя, он бормотал себе под нос:

— Этот иностранец вовсе и не бывал в Марите.

На праздник четырнадцатого июля собрались даже самые древние деды, и я воспользовался случаем расспросить их о старине. Ничего нового я не услышал, но каждый считал своим долгом сочинить какую-нибудь потрясающую историю. Правда, они знали названия своих земельных участков; это позволило мне составить карту Атуаны и соседних долин, обозначив на ней сотни старинных названий. Сравнив список с тем, который я привез из Рароиа и Такуме, я и впрямь нашел много такого, что подтверждало версию о приходе их населения с Маркизских островов. Главный алтарь Такуме, почитаемый также и раройцами, называется Атурона, а так как в маркизском диалекте «р» впоследствии выпало, получилось — Атуона[34]. Предки раройцев говорили, что происходят из Нуку в стране Хива-Нуи. Общеизвестно, что Хива-Нуи — древнее наименование Маркизских островов; но для меня было новостью, что западная часть Хива-Оа, где находится Атуана, называется Нуку. Все эт «отлично совмещалось с раройским преданием, которое,» частности, гласит, что беженцы из Хива-Нуи назвали открытый ими коралловый остров Нуку-попои-фано, то есть «Нуку, перемещенное [вместе с] попон». Как уже говорилось, попои — национальное блюдо маркизцев.

Чем дальше я углублялся в исследование, тем больше совпадений находил; их количество наглядно свидетельствует о старых связях между Хива-Оа, с одной стороны, Рароиа и Такуме — с другой.

Несколько дней спустя в одном из исторических мест острова, где несомненно жили предки раройцев, бурно отметили четырнадцатое июля. Островитяне готовились к празднику основательно, нанесли горы бананов, таро, плодов хлебного дерева, сахарного тростника, бобов, свинины и говядины. Как всегда, обязанности были распределены заднее. Одному поручили месить плоды хлебного дерева, другой приготовлял таро, третий носил дрова, четвертый колол свиней… И каждый ревниво ограничивал круг своих обязанностей. Специалисту по таро не пришло бы в голову помочь тому, кто нарезал сахарный тростник, хотя бы он полчаса сидел без дела в ожидании дров. (Принести их самому? Что вы!) Такой порядок несколько тормозил работу, но никто и не спешил. Если угощение не будет готово четырнадцатого июля, можно устроить штр и пятнадцатого и шестнадцатого!

И только атуанские французы считали, что праздник надо отмечать вовремя и непременно на французский лад. Кроме жандарма, епископа и шести монахинь в долине еще жили бывший жандарм и два плантатора. Если добавить художника и меня, получалась изрядная компания, так что на плечи жандарма ложилась тяжелая ответственность. Он метался, как угорелый, следил за сооружением почетной трибуны, определял порядок торжественного шествия, разучивал соло на трубе, заставлял художника и меня прилежно репетировать. Зато когда настал великий день, все шло, как по маслу.

Под звуки военного марша (в исполнении сиплого граммофона) мы во главе с епископом вступили на главную площадь и выстроились лицом к флагштоку. Впереди стоял епископ, за ним монахини, дальше вождь, маркизцы и все мы. Солнце жгло нещадно, и большинство местных жителей не меньше меня томилось в праздничных нарядах: тщательно отутюженных брюках, длинных белых платьях… Но вот под звуки фанфары взвился флаг, и мы натянули «Марсельезу». Как ни странно, все знали слова, но в маркизском произношении получалось примерно вот что:

Аро̀, аро̀, афа̀ те ра пати́,Те хор те ра коар етаривѐ……Ота̀ме титоаѐнеФоме во патахо̀н…[35]

Однако никто не улыбался. Кончив петь, прокричали «ура», потом опять зазвучал марш. Дальше выступил с речью епископ. Как и подобает, он углубился в дебри истории. Чтобы основательно анализировать события, которые привели к Французской революции, оратор начал с древних галлов. Когда он дошел до Людовика XIV, у меня закружилась голова и зарябило в глазах; я вынужден был укрыться под деревом, стоящим на краю площади. Придя и себя, я вернулся в строй. В это время уже говорил жандарм, который не менее добросовестно излагал историю своего сословия. Пришлось еще раз отлеживаться под деревом. За жандармом настала очередь вождя, он повторил на маркизском диалекте все сказанное до него и от себя добавил кое-что о второй мировой войне и атомной бомбе. После него выступали вожди долин; последним взял слово художник. Он посвятил свою речь современному положению, даже крикнул «ура» де Голлю, но, кажется, некстати, потому что его быстро остановили. Мне казалось, что мой мозг кипит, бурлит, расплавленный солнечными лучами… Когда церемонии кончилась, я облегченно вздохнул: наконец-то можно будет уйти.

По не тут-то было. Предстояло концертное отделение, и меня в числе прочих почетных гостей пригласили на трибуну. Повеселел я только, когда вождь объявил маркизский танец рари: теперь редко увидишь старинные пляски.

Перед трибуной в три колонны выстроились исполнители. Среднюю колонну составляли женщины. Одетые в белое танцоры больше всего напоминали конфирмантов. Платья и брюки они не снимали, видимо, не хотели огорчать епископа. Нe щадя оборочек и складок, все сели на землю, скрестив ноги. Но знаку вождя женщины завели грустную мелодичную песню. Мужчины, сидя вполоборота к женщинам, не пели, только аккомпанировали ритмичным сопением. Вот женщины начали покачиваться из стороны в сторону, их руки плавно извивались в воздухе; мужчины вращали торсом. Вождь бегал между рядами и, помогая себе жестами, кричал: «Мы едем, едем!» Я догадался, что артисты изображают отходящее от берега судно. Скупая мимика женщин передавала их горе. Мужчины подражали движениям штурвального.

— Они вспоминают последнюю инспекционную поездку епископа по островам, — шепнул мне на ухо жандарм.

Но почему такая печаль? Или это жители островов выражают горе и раскаяние по поводу своих грехов? Новая пантомима… Ага, это епископ сходит на берег, встречаемый населением: женщины почтительно склонили головы, мужчины изображают рукопожатие. Грустное пение продолжалось. Представление было красивым и выразительным, но ему не хватало жизни, непринужденности.