Дмитрий Донской. Зори над Русью - Михаил Александрович Рапов

На вершине кургана древняя каменная баба глядит мертвыми глазами на приближающиеся орды. Какой неведомый народ поставил над степью эту грубо отесанную глыбу? И народа того нет, и память о нем с пылью степей смешалась, а баба глядит и глядит каменным взглядом на быстротечные века человеческие, усмешка, неведомо над чем, кривит ее серые губы. Не над ним ли, Науруз–ханом, смеется сейчас ведьма?

Хану начинает чудиться, что именно таким мутным и пустым взглядом смотрел на него Хизр. Именно пустым! Точно и не было хана, точно ничего не было перед его глазами.

Тревожно вглядывается вперед Науруз–хан, потом опускает глаза вниз, туда, где у подножья кургана в боевом порядке стоят его орды.

Кто посмеет сказать, что проклятый Хидырь сильнее Науруз–хана?

Хан озирается вокруг. Под зловещим взглядом ханским опускаются глаза эмиров, только Челибей, привалясь спиной к плоским, свесившимся на живот грудям каменной бабы, спокойно посматривая вперед, покусывает травинку и будто совсем не замечает тревоги ханской.

«Этого волка не приручишь! Сам ханов резал! Добро, хоть прям нравом, не то что Будзий, ближний тархан. Шакал! Трепет бровей моих ловит, а придет пора — продаст и выдаст!» — думает Науруз, опять глядит на эмиров и тут не разумом, — нутром, шкурой своей, по которой под теплым стеганым халатом пробежала дрожь, понимает, что Хидырь сильнее его, сильнее тем, что еще никому неведом, а он, Науруз–хан, известен во всем: и в гневе, и в милости.

Хан побледнел, запыленное лицо его стало серовато–желтым, пергаментным, явственней проступили синеватые тени подглазин.

«Прочь! Ускакать прочь от медленно приближающейся в клубах пыли смерти!»

Рука дрогнула, чуть не рванул удила.

В золотистом мареве вспыхнули белые искры обнаженных сабель. Хан пристально вглядывается, но вдали мало что видно, понятно лишь — после первых коротких схваток передовые сотни быстро отходят вспять. Так и должно быть, а Наурузу кажется, что его воины бьются слабо, с неохотой.

«Почему вон тот дальний курган бросили? Почему мало дрались?»

Ему и самому ясно — цепляться за этот курган нет смысла, но вражий бунчук на вершине кургана бесит Науруз–хана.

В это мгновение Челибей встал и подошел к Наурузу:

— Смотри, хан, кто–то скачет оттуда. Видишь? Видишь, как летят вслед ему стрелы?

Ничего не видит Науруз: не у всех такие ястребиные глаза, как у Челибея.

— Да! В самом деле… скачет! Кто? Кто это?

И, как всегда спокойно и потому насмешливо, Челибей ответил:

— Я вижу. Отруби мне голову, хан, если я лгу, это скачет Тагай…

— Да, теперь ясно — он!

Припав к лошадиной гриве, мурза мчится во весь опор сюда, к кургану, а в турсуке бьется о лошадиный бок что–то круглое, величиной с голову человека. Тагай!

Хан оглянулся. Все вокруг смотрели туда, на круглый мешок, притороченный к седлу Тагая.

Недаром верил хан Тагаю! Недаром опоясал мурзу мечом службы! Вот он, воистину преданный ему мурза, простой, даже, может, не очень умный, но верный, который десяти мудрецов стоит. Он! Он! Тагай с головой Хизра!

Издалека долетел печальный звук трубы. Орды Хидырь–хана замерли на месте.

«Велик Аллах! Как река в пустыне, не дойдя до моря, иссякает в песках, так до битвы иссякла храбрость Хидыря!»

Подскакав, Тагай крикнул:

— Смотри, Науруз–хан!

Ханская лошадь, о копыта которой ударился желтый шар, вытряхнутый Тагаем из турсука, испуганно дернулась в сторону. Перегнувшись с седла, хан взглянул вниз и в последнее мгновение понял, что в траве у ног его лежит большая тыква. В следующий миг Тагай вонзил кривой нож в шею Науруза.

Хан уже не видел, как кинулся на Тагая Будзий, как, сбитый мурзой с седла, он упал рядом, единственный верный ему тархан, единственный, кому мог верить и не верил Науруз.

В оцепенении смотрели эмиры, как последняя судорога пробежала по телу хана, как качнулись и затихли метелки ковыля, среди которых лежал он.

Лишь каменная баба глядела мертвыми глазами в степь, откуда вновь печально запела труба и медленно двинулись к кургану полчища Хидыря, ставшего ныне ханом Золотой Орды.

15. ПОД СТРЕЛАМИ СВОИХ

Край льдины обломился под ногами, и Семка с головой окунулся в полынью, вынырнул, фыркая и отплевываясь, поплыл среди завивающихся мелкими водоворотами бурых от мути струй.

Схватившись за кромку льда, он с трудом вытащил из воды одеревеневшее от стужи тело, и тотчас же в льдину ударила стрела, брызнула в лицо колючими иглами трухлявого весеннего льда.

Лежать нельзя — пристрелят.

Семка поднялся. Страшно далеким показался мутно синевший в тумане правый берег.

За спиной, у самой полыньи, толпились преследователи, что–то кричали и били стрелами в Семку.

«Свои!»

Это было обидней всего. Свои заодно с татарами!

Скользя и спотыкаясь, Семка карабкался по взломанным и нагроможденным льдинам.

В середине реки, на самом стрежне, лед шел; сквозь туман стало видно, как лезли одна на другую, переворачивались и крошились льдины.

Стрелять перестали — далеко!

Семка оглянулся, увидел врагов, следящих за каждым шагом его. Задор подхлестнул парня.