Исполняющий обязанности - Василий Павлович Щепетнёв

кобуры орехового дерева, две портупеи, два кожаных футляра, в каждом по четыре полные обоймы и, в отдельном кармашке – деревянная коробочка для инструментов. И отдельно цинк на тысячу патронов 9х16.

– Глазам не верю! Это… Это Маузер К-96, образца 1916 года!

– Как скажешь, – в истории оружия я профан.

– Сейчас, сейчас, – он взял пистолет двумя руками, почти как реликвию – вот, на рукоятке, смотри.

Я посмотрел.

– Вот, цифра «9», видишь?

– Вижу.

– Значит, 1916 год.

– Однако, логика… Шестнадцатый год – это хорошо?

– Это замечательно. После войны по Версальскому договору немцам запретили делать пистолеты с длиной ствола более десяти сантиметров. И станки прециозные забрали в счет репараций. Так что маузеры комиссарские, те, что у большевиков, трубой пониже. А эти – полноценный ствол, сто сорок миллиметров, шесть нарезов, вершина мастерства, настоящая немецкая работа. В общем – вещь!

Тут он тревожно стал осматривать пистолет.

– Только не говори, что пистолет деактивирован. Ну, испорчен нарочно.

– А я и не говорю. Нормальный пистолет. Рабочий. Зачем его портить. Разбери, посмотри, собери. И выбирай себе любой из пары. Подарок.

Влад открыл коробочку с инструментами, с их помощью разобрал пистолет. Неполная разборка, но не на скорость, а из уважения. Неторопливо.

– Ружейного маслица бы!

Ружейное маслице нашлось в шкафу. В старой жестяной масленке.

Собрал пистолет. Произвел пробный выстрел – просто щелчок. Потом разобрал, смазал и собрал второй пистолет.

Положил перед собой. Взял правый. Приладил к кобуре – получилось вроде маленькой винтовки. Отсоединил. Спрятал в кобуру.

– Если не шутишь насчет подарка, то этот – мой.

– С оружием шутить не приучен, – ответил я.

– Я назову его «Пикассо», – сказал Влад.

– Почему?

– Ну, пишут, что существуют коллекционеры, заказывающие музейным грабителям картины мастеров. Пикассо, Рафаэля или Айвазовского. По вкусу. Показать их они никому не могут, по крайней мере, явно, и хранят картины в тайных комнатах, где тайно и любуются ими. Вот и пистолет. Незаконное владение оружием, статья двести двадцать два, до четырех лет лишения свободы.

– А ты подкован.

– Да посещала прежде шальная мыслишка, ещё до контракта. Ты-то сам – не боишься статьи?

– Нет, – ответил я. С помощью обоймы загнал патроны в магазин, положил пистолет в кобуру, кобуру пристегнул к портупее, пристегнул и футляр с обоймами (предварительно вскрыв цинк и заполнив использованную обойму), портупею надел так, чтобы кобура была под левую руку – я амбидекстер. Проще говоря, для меня что левая рука, что правая – без разницы.

– Пристреляем завтра, а то темнеет.

– Где пристреляем?

– Найдем место, – ответил я, пожелал Владу спокойной ночи, и поднялся в мезонин. Проверить кое-что.

Достал спутниковый телефон. Вышел на крышу. Набрал код Москвы, пятизначный номер, указанный в удостоверении, подписанном Абакумовым. Да, московские телефоны давно семизначные, но это даже лучше.

– Администрация президента, отдел госбезопасности, – ответил женский голос.

– Я по поводу удостоверения два дробь одиннадцать.

– Минутку… Удостоверение рабочее. Подтверждение необходимо?

– Нет. Не нужно подтверждения. Пока не нужно.

Без лишних слов связь разъединилась.

Мдя… Ну да, я слышал о пранкерах, чудаках, выдающих себя по телефону за артистов, спортсменов, президентов и прочих известных людей, но пранкеры – это звонки входящие. А у меня – исходящий. Сидят пранкеры и ждут, когда я им позвоню, как же. По этому номеру.

Однако почему администрация президента? Это-то как раз ясно, госбезопасность требует присмотра. А обладатель удостоверения, стало быть, связан с госбезопасностью? В широком смысле каждый гражданин связан с госбезопасностью. В них, то есть в нас, госбезопасность и заключается. В широком смысле.

Но тут все узко.

Или дядя, а до него кто-то ещё – секретные агенты царя? Но от кого они таятся? От злых и неправедных бояр? Тоже вариант.

Стоя на крыше, я смотрел, как уходит солнце. Сумеречный час – это не просто переход от дня к ночи и наоборот, это особое время. Сумеречные птицы, сумеречные бабочки, сумеречные цветы, сумеречные запахи. И сумеречные мысли.

Я дождался первой звезды, потом второй, десятой…

Вернулся в мезонин. Закрыл окна за исключением трёх, смотрящих в сторону Каменки. Нужно работать. Шар переставил на стол полуденной половины. Открыл. Показалось, будто по шару пробежали светящиеся зеленоватые червячки, да так быстро, что следы их слились. Но через секунду всё исчезло.

Ну… Я видел немало игрушек, которые вытворяли штуки и поудивительнее. Недорогих игрушек. Общедоступных.

Или это опять не шар, а внутри головы?

Я уселся поудобнее и стал смотреть на хрустальный шар. А хрустальный шар стал смотреть на меня.

Поначалу шум и гам. Очень далекий. Потихоньку голоса становились громче, мешая друг другу. Пригодился опыт официанта, отделить сначала то, что ко мне вообще не относится, а потом рассортировать то, что относится на экстренные, спешные первой очереди и спешные второй очереди.

Как у нас обычно призывают официанта? “Официант”, “Эй, официант!”, “Любезный!”, а наиболее продвинутые “Человек!”. В смысле – безлично. А вот если кто позовет по фамилии, а пуще того по имени-отчеству – тут включается особый модуль.

Вот и я пытался услышать, не зовет ли кто меня по имени. Нет. А о людоедах не говорят? Нет. Не слышно, как я не старался. А о пропавших полицейских? Тихо и невнятно. Ага. Несчастный случай при обращении с оружием. Двойной несчастный случай.

Понятно. Решили замять дело.

Я раскрыл все окна. Пусть мир будет со мной. Может, кто-то в мире меня ищет, зовёт?

Меня не зовёт. А вот дом с мезонином зовут.

– Дом с мезонином спрашивает, кто и откуда его зовет?

Сквозь ментальную какофонию пробилось “Париж”.

Ага, Париж. Где тут у нас Париж? Я оторвался от хрустального шара и прошёлся вдоль окон, закрывая теперь ставни – за исключением тех, над окном которых было написано “Paris”.

Вернулся к столу. Помехи смолкли, словно из общего зала перешел в кабинет. Или покрутил верньер точной настройки.

– И как в Париже?

– Над всем Парижем безоблачное небо.

Ментальный голос беден интонациями. Мужчина, женщина – не понять.

– Ну и славно. Вы по делу, или просто связь проверяете?

– Проверка связи и есть дело – на сегодня. До видения. Берегите себя.

И связь оборвалась самым вульгарным образом: я тюкнулся головой о стол и потерял сознание. Или наоборот – потерял сознание и тюкнулся головой о стол.

Очнулся я на диване. На голове полотенце, смоченное холодной водой. И лицо мокрое.

Я открыл глаза, поднял голову. Итак, я по-прежнему в южной половине мезонина. На столе, но далеко от шара, горит свеча в подсвечнике. Парижское окно закрыто. В голове тихо. Рядом со мной на стуле