Бес в ребро - Вайнер Георгий Александрович

– Почему лучше? Не вижу противоречия, – засмеялся Витечка и с треском стал срывать бумагу с гитары. – На сапогах молодые люди не играют, а в гитарах не ходят по лужам. Сапоги купим отдельно. Это не проблема. Я пришел поговорить по более серьезному делу…

– Не сомневаюсь, – хмыкнула я. – По пустякам ты бы не стал меня беспокоить…

– Не надо. Ириска, не иронизируй. Не до шуток нам. Мне сказали, что у тебя есть мужчина… Довольно быстро, я бы сказал…

Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно наплевать, что у меня есть мужчина. Забавно, что моя репутация верной жены рухнула раньше, чем мое целомудрие.

– А кто же это тебе сообщил? – спросила я тихо, наливаясь злостью, как цементом.

– Ну, это не вопрос! Земля, как знаешь, слухом полнится. Но я не собираюсь устраивать тебе сцены. Черт с ним, с мужчиной, если бы он не навесил на тебя свои кошмарные проблемы…

– А ты откуда знаешь про проблемы?

– Как видишь, знаю. И мне кажется, Ириска, что мы должны всерьез подумать о сложившейся ситуации.

– Мы? А ты тут причем?

– Очень причем! Сегодня меня вызвал директор и поставил перед жесткой альтернативой: или на следующей неделе меня переводят в штат телевидения, в объединение «Фильм», или у меня отберут те мусорные заказы, что я делаю сейчас…

– Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься мучеником.

– Я не хочу быть мучеником, – серьезно ответил он. – Мученик – это посмертно реабилитированный неудачник. А я хочу еще при жизни успеть что-то сделать, но по прихоти судьбы решение этого вопроса, как это ни странно, зависит от тебя. Передо мной нет выбора, выбор предоставлен тебе. Никогда моя судьба так не зависела еще от тебя…

Я усмехнулась:

– Раньше соловьям, которых держали в трактирах, выкалывали глаза, чтобы они пели чувствительнее, с надрывом.

– Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, – покачал печально головой Витечка. – Жизнь очень сложная штука. И нужно иметь большую мудрость сердца, чтобы сделать правильный выбор в ситуации, которая определяет всю нашу жизнь.

Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко продвинулся на пути преодоления своего кризиса.

– Что же я должна выбирать? – спросила я.

– Ты должна выбрать одно – нашу будущую совместную жизнь, творчески полную для меня и радостную для тебя в семье! Неужели ты предпочтешь какое-то минутное увлечение?..

Я вдруг впервые в жизни подумала, что Витечка, может быть, не такой умный? А вдруг он дурак? И мне просто раньше никогда это не приходило в голову?

– А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным выбором?

Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит.

– Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! – воскликнул со страстью Витечка. – Не уподобляйся человеку по фамилии Буридан. У него был осел по имени Жан, который умер от голода меж двух охапок сена, не зная, какую выбрать сначала. Не будь Буриданом!

Я долго внимательно смотрела на него, пока он не стал нетерпеливо ерзать. Наверное, я никогда так долго внимательно не смотрела ему в глаза.

– Не поняла я – кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты умеешь говорить просто?

– Я всю жизнь старался это делать.

– Значит, у тебя это никогда не получалось, – сказала я грустно. – Я впервые за пятнадцать лет подумала, как ты всегда сложно и красиво говоришь…

– Я всегда говорю искренне, – сказал Витечка. – Может быть, ты чего-то не понимаешь, но это не моя вина!

Эти слова он говорил уже с нажимом, с тихим дребезгом в голосе, на обертонах – вспомнился большой опыт давания мне укорота. Он знал, что надо слегка поднять голос, яростно сверкнуть глазами и круче нажать – ив грохоте приближающегося укорота я сразу же скажу: «Витечка, давай сделаем, как ты считаешь…» Он не знал просто, что у меня была довольно хлопотная неделя, за которую я много чего передумала. Знала, это глупо, бессмысленно, а все-таки спросила:

– А вдруг тебя обманывают? Вдруг никто и не думает брать тебя режиссером в объединение «Фильм»?

– Этого не может быть! – отрезал Витечка категорически. – Ты не представляешь влияния и возможностей людей, которые об этом просили.

– Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу спросить, правильно ли я тебя поняла. Ты возвращаешься домой, становишься режиссером телевидения, мы счастливы. Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда, какой-то человек пойдет в тюрьму…

– Мы с тобой про это ничего не знаем, – быстро перебил Витечка.

– Ты не знаешь, а я знаю.

– Но мы не можем всю свою жизнь ставить в зависимость от поступков какого-то неведомого нам человека, не умеющего себя вести на улице…

Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется его избить. Мне никогда в жизни никого не хотелось избить. По отношению к Витечке такое представить себе было невозможно – абсурдное кощунство. Но сейчас я с удивительной остротой ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех сил по лицу. Он был мне сейчас противнее Шкурдюка, он весь светился ясноглазым, жизнерадостным, здоровым людоедством.

И говорил горячо, напористо:

– Ириночка, поверь мне, я прошу тебя, ты все усложняешь! Все еще может быть замечательно в нашей жизни.

Мне нечем было дышать, ком стоял в горле. Подошла к окну, отворила фрамугу, вдохнула холодный сырой воздух, пахнущий дождем, асфальтом и огуречным рассолом. Но удушье не проходило. Я повернулась к Витечке и сказала задушенно-хрипло:

– Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи…

– Что значит уходи? – обескураженно спросил Витечка. – Мы с тобой ни о чем не договорились.

У меня не было сил с ним препираться. Я взяла со стола гитару, подошла к окну, шире распахнула створку и выкинула ее в черную мокрую пустоту. Я видела, как гитара летела, косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул фиолетовый отблеск уличного фонаря, и тишину осеннего вечера вдруг разорвал треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн.

Витечка испуганно смотрел на меня, потом встал, повернулся и молча вышел.

Не знаю, сколько времени прошло. Омут воспоминаний, пустыня чувств. Тоска и боль, немота и бессилие.

Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение, суета.

Пока ребята мыли в ванной руки, я сказала Ларионову, нарезавшему большими ломтями торт:

– Я нашла таксиста.

Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно:

– Моего?

– Ну, конечно, вашего. Другой ведь нам не нужен. Его фамилия Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй таксомоторный парк. Он сейчас капусту возит в Приреченске.

– А где этот Приреченск?

– Километров сто отсюда.

Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я кивнула:

– Да, конечно! Завтра с утра я договорюсь на работе, и сразу поедем в Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого Глухоманова…

– С утра не могу, – вздохнул Ларионов. – Меня Бурмистров вызывает в прокуратуру на очную ставку.

– Знаете что? Вы с утра отправляйтесь к Бурмистрову… Сколько может продлиться очная ставка?

Ларионов пожал плечами:

– Бог весть, я никогда не был на очной ставке…

– Ну, я думаю, часа два, не больше… И сразу скажите ему о Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему заявление. Надо его заставить ее разыскать. А я в редакции до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо в прокуратуру…

Дети давно спали. С экрана телевизора приглушенно вещал синоптик, обещая переменную облачность, резкие порывы ветра – до шквальных, сильное понижение температуры, и вид у него самого был очень обиженный предстоящей непогодой.

Ларионов взял меня за руку:

– Ирина Сергеевна, можно я вас поцелую – мне тогда будет веселее идти в прокуратуру…

Он сказал это как бы шутя, но голос у него рвался от волнения. Я растерянно молчала, а он вдруг обнял меня, и я услышала, как бешено молотит в мою грудь его сердце…

– За что же мне такое счастье? – прохрипел он, задыхаясь…

В это утро у меня все получалось удивительно споро и ладно. И впервые за долгое время настроение было легкое, радостное и неожиданно вернулось ощущение уверенности, которое, казалось, навсегда оставило меня.