Ев – гений О! Не – гин - Михаил Семенович Казиник

ипостась. Пушкинская, жестокий реализм. Гениальная!

Недвижим он лежал, и странен

Был томный мир его чела.

Под грудь он был навылет ранен;

Дымясь, из раны кровь текла.

Тому назад одно мгновенье

В сем сердце билось вдохновенье,

Вражда, надежда и любовь,

Играла жизнь, кипела кровь, —

Теперь, как в доме опустелом,

Все в нем и тихо и темно;

Замолкло навсегда оно.

Закрыты ставни, окны мелом

Забелены. Хозяйки нет.

А где, бог весть. Пропал и след…

Четвертая ипостась. Все красоты вдруг падут. Все образы долой. Все краски блекнут. Не до поэзии. Документальная проза.

Зарецкий бережно кладет

На сани труп оледенелый;

Домой везет он страшный клад.

Почуя мертвого, храпят

И бьются кони, пеной белой

 Стальные мочат удила,

И полетели, как стрела.

И даже такая, на первый взгляд, незаметная деталь, которая с точки зрения дуэльного кодекса делает дуэль недействительной и преступной.

Онегин унизил соперника и секунданта Ленского тем, что пригласил со своей стороны своего слугу. А «малый честный» – оскорбление секунданта своего противника.

«Мой секундант? – сказал Евгений, —

Вот он: мой друг, monsieur Guillot.

Я не предвижу возражений

На представление мое:

Хоть человек он неизвестный,

Но уж конечно малый честный».

Зарецкий губу закусил.

В описании дуэли тоже два начала. Казалось бы, что может быть страшнее!

Два друга, один из них умирает. Но гениальный Пушкин и в этом случае минимум двузначен. С точки зрения жизни его героев смерть Ленского, да еще от руки друга, ужасна. А с другой – Пушкин иронизирует и издевается над самим уродливым смыслом дуэли.

Онегин не хочет дуэли:

Он обвинял себя во многом:

Во-первых, он уж был неправ,

Что над любовью робкой, нежной

Так подшутил вечор небрежно.

А во-вторых: пускай поэт

Дурачится; в осьмнадцать лет

Оно простительно. Евгений,

Всем сердцем юношу любя,

Был должен оказать себя

Не мячиком предрассуждений.

Не пылким мальчиком, бойцом,

Но мужем с честью и с умом.

Кажется, и Ленский, встретившись с Ольгой, не очень-то понимает необходимость дуэли:

Все чувства в Ленском помутились,

И молча он повесил нос.

Исчезла ревность и досада

Пред этой ясностию взгляда.

Вроде и Ленский не очень осознаёт.

Но…

«светская вражда / Боится ложного стыда». Отсюда гениальная полифония в описании дуэли и в размышлении Пушкина над смыслом и логикой дуэли. Трагикомедия!

Пушкин иронизирует над Зарецким:

В дуэлях классик и педант,

Любил методу он из чувства,

И человека растянуть

Он позволял не как-нибудь,

Но в строгих правилах искусства,

По всем преданьям старины

(Что похвалить мы в нем должны).

А вот потрясающее иронично-гуманистическое отрицание дуэли:

Приятно дерзкой эпиграммой

Взбесить оплошного врага;

Приятно зреть, как он, упрямо

Склонив бодливые рога,

Невольно в зеркало глядится

И узнавать себя стыдится;

Приятней, если он, друзья,

Завоет сдуру: это я!

Еще приятнее в молчанье

Ему готовить честный гроб

И тихо целить в бледный лоб

На благородном расстоянье;

Но отослать его к отцам

Едва ль приятно будет вам.

Что ж, если вашим пистолетом

Сражен приятель молодой,

Нескромным взглядом, иль ответом,

Или безделицей иной

Вас оскорбивший за бутылкой,

Иль даже сам в досаде пылкой

Вас гордо вызвавший на бой,

Скажите: вашею душой

Какое чувство овладеет,

Когда недвижим, на земле

Пред вами с смертью на челе,

Он постепенно костенеет,

Когда он глух и молчалив

На ваш отчаянный призыв?

Этими двумя строфами (да и в целом описанием нелепой, бессмысленной дуэли) Пушкин внес свой вклад в последующий отказ российской общественности от поединков. Его собственная смерть на дуэли была настоящим шоком для думающего русского офицерства. Они читали дуэльные строфы после смерти поэта и замирали от мистического ужаса. После гибели Пушкина, а затем и Лермонтова дуэли были запрещены. Запрет держался почти до конца века!

И когда Александр III вернул дуэли, но только для офицерского состава, то (вот до чего доводит человеческая глупость!!!) это было воспринято как величайшая оценка и придание особенного статуса военным, для которых честь дороже жизни.

Этюд четвертый

О шипящих

Татьяна Ларина из провинции имени «толстого Пустякова и его дородной супруги» – в невероятной Москве. Татьяна довольно быстро покидает «Воронью слободку» XIX века – своих московских родственников – и буквально по мановению пушкинской волшебной палочки попадает в высшие круги императорской России – город богатейшей страны. Итак, Татьяна в высшем свете.

И здесь я в очередной раз радуюсь гениальной пушкинской звукописи. И если иногда музыка звучания – просто для красоты, для подлинного поэтического моцартианства, иногда для поэтического хулиганства (гениальная считалочка для описания московских родственников из «слободки»):

Но в них не видно перемены;

Всё в них на старый образец:

У тетушки княжны Елены

Всё тот же тюлевый чепец;

Всё белится Лукерья Львовна,

Всё то же лжет Любовь Петровна,

Иван Петрович так же глуп,

Семен Петрович так же скуп,

У Пелагеи Николавны

Всё тот же друг мосье Финмуш,

И тот же шпиц, и тот же муж;

А он, всё клуба член исправный,

Всё так же смирен, так же глух

И так же ест и пьет за двух.

Прочитайте это вслух, и обязательно улыбнетесь!!!

Но если в описании круга родственников у поэта гениальное предвосхищение героев Чехова, Зощенко, Ильфа и Петрова, то ВЫСШИЙ СВЕТ (!!!) – это другое. Татьяна «вслушаться желает». Во-первых, из вежливости, во-вторых, чтобы поддержать разговор, а в-третьих, в этой среде Татьяне предстоит жить и общаться. Желать-то она желает! Но… пока это невозможно. Ее голова занята другим – воспоминаниями о печальном прошлом, о любимом одиночестве. И как их, говорящих, услышать, если они «клевещут даже скучно», как поддержать «бессвязный пошлый вздор».

И Пушкин прибегает