Исповедь черного человека - Анна и Сергей Литвиновы

Однако под новый, пятьдесят девятый год Владькина мама взяла в библиотеке пару дней отгулов и приехала-таки к сыну в Москву.

Глава седьмая

Под Новый год в столицу съезжались многие. Торговля, как и все советские люди, старалась выполнить годовой и квартальный план, поэтому в последнее воскресенье года работали многие магазины и даже крупные универмаги, вроде ГУМа, ЦУМа и недавно открытого «Детского мира». В продажу выбрасывали товары, слывущие дефицитом. Можно было, потискавшись в очередях, оторвать себе и родным полезную в хозяйстве и красивую вещь. И даже совсем не шмоточница Антонина Дмитриевна (мама Владика) не устояла перед всеобщим полубезумием: в последнее воскресенье пятьдесят восьмого года купила модные полуботинки для Аркадия Матвеича, зимнее пальто для Владика и шаль бабушке, Ксении Илларионовне.

Познакомилась она в тот свой приезд и с Галей. Сын повел двух своих самых любимых женщин в «Метрополь». В минуты, подобные этой, когда надо было представить свою девушку маме, Владик почему-то чувствовал себя кем-то вроде самозванца, Хлестакова.

Однако Антонина Дмитриевна легко нашла с будущей невесткой общий язык, была с ней мила и ласкова. Они прощебетали по-женски друг с дружкой весь вечер, однако сыну наедине вечером мама сказала: «Помучаешься ты с ней».

— Почему? — взвился он.

— Дай бог, чтобы я ошибалась, но ты, мне кажется, любишь ее сильнее, чем она тебя. Гораздо сильнее. А она просто снисходит к тебе. Ты меня, конечно, извини, но мне было бы приятней, если бы все было наоборот.

Вилен после свадьбы перебрался к молодой жене на Кутузовский. Лето тесть с тещей провели на госдаче, оставив молодых в пятикомнатном раю. В сентябре, однако, вернулись, и Вилену потребовалось выстраивать отношения не только с молодой женой, но и с прислугой, и, главное, с тещей. Слава богу, с тестем они прекрасно общий язык находили. Тесть никогда не приезжал с работы раньше десяти, а то и ближе к двенадцати: то он в райкоме, то в горкоме, то в ЦК. Порой и вовсе ночевал, как он говорил, на службе. Но иногда — как правило, в ночь на воскресенье — приглашал к себе в кабинет зятя, и они прекрасно проводили вечерок вдвоем, попивая армянский коньячок из запасов Степана Кузьмича. Особо хорошо, душевно сидели в канун нового, пятьдесят девятого года. Тесть спросил:

— У вас с Лерой распределение скоро. Моя помощь нужна?

— Может не помешать, — кивнул Вилен.

Он усвоил стиль тестя: спокойный, уверенный, лапидарный — и легко подлаживался под него.

— Хочешь, возьму тебя и Валерию в свой «ящик»?

Степан Кузьмич был освобожденным секретарем парткома на крупном оборонном московском предприятии с тысячами сотрудников.

— Не хочу, — решительно отвечал Кудимов. — Все скоро узнают и станут говорить, что мы ваши протеже. Кумовство в чистом виде! Все осуждают, «Крокодил» рисует карикатуры. Ни мне, ни вам не нужна такая слава.

— А куда хочешь?

— В любое московское КБ. Но такое, чтоб было живое дело, а не мертвечина.

— А послужить не хочешь?

— Смотря кому.

— Родине своей советской. Отчизне.

— А подробнее?

— В органах послужить. Сейчас Никита нас, чекистов с опытом, не жалует. Шурика своего комсомольского вот поставил нами командовать, — под «Шуриком» тесть имел в виду сорокалетнего Александра Шелепина, бывшего первого секретаря ЦК комсомола, которого Хрущев только что назначил на пост председателя КГБ. — Хочет все напропалую в органах отреформировать. Заставить органы только со шпионами бороться. Только не понимает, что такие, как он, первые секретари приходят и уходят, а без тайной полиции и секретной службы ни одному государству не жить. И у тебя, Вилен, в органах работа будет творческая и интересная, уж это я тебе обещаю. Поинтересней любой инженерной. И получать будешь больше вдвое. И на отдельное жилье вас в очередь поставим. Ну? Давать тебе анкету для органов?

— Давайте.

— Добро. А Леру мы отправим в КБ. Еще чем тебе могу я помочь?

— Можете.

— Слушаю со всем вниманием.

— Надо одного паренька с моего курса загнать на распределении куда-нибудь подальше.

— Зачем?

— Пустой он человек. Трепливый. Пустобрех.

— Сильно обидел тебя?

— Я, как видите, запомнил.

— Фамилия проказника?

— Рыжов. Радий Рыжов.

— Дай запишу.

С неприятелями или конкурентами надо расправляться чужими руками. Этому Вилена еще отец учил. (Жанне в поезде он заливал, что папаня летчик, в реальности же он служил в первом отделе.) И тут все средства хороши. Можно и анонимным сигналом не побрезговать. Но приделать своему сигналу ноги (то есть передоверить исполнение надежному и сильному человеку) — самый эффективный путь.

Антонина Дмитриевна в тот свой приезд в Москву временно заняла койку Вилена в мансарде. Третий друг, Радий, с деревенской деликатностью старался на период приезда мамы Владика поменьше бывать дома — да и было ему куда податься: Жанна паренька по-прежнему привечала.

После разговора о Гале в отношениях сына и матери возник тонкий, но ощутимый ледок.

А перед отъездом мама вдруг достала из своего чемодана старую, пожелтевшую тетрадку и письмо. Сказала Владиславу:

— Я долго думала, отдавать тебе это или нет. Не знаю, может, и неудобно получится… И ты не захочешь помогать мне, но это твое право… Я не обижусь. Но, раз привезла, я хочу с тобой хоть посоветоваться. Эта тетрадка лежит у меня с начала тридцатых. Кто его знает — может, там что-то важное написано.

— А что это?

— Рукопись Цандера.

— Ух ты!

Владик схватил тетрадь, бегло пролистал. Потом сосредоточился на начале.

— Ничего не понимаю. Каракули какие-то.

— Да, почерк у нашего Фриделя был своеобразный. Он ведь свою собственную скоропись изобрел. Писал этакими каракулями. Он один их понимал. Но когда мы вместе работали, я его письмена научилась расшифровывать. Даже отчеты за ним печатала и протоколы экспериментов. Он мне дал эту тетрадь перед своим отъездом на курорт, чтобы я ему к возвращению перепечатала. Но он тогда в Минводах умер. Тетрадка осталась у меня. Не помню, почему я Королеву тогда ее не отдала. Она у меня при всех переездах затерялась в бумагах. Но недавно я ее отыскала и заметила: я уже ни слова в ней не понимаю. А может, там что-то важное зашифровано? Может, в последние месяцы своей жизни Цандер что-то совсем новое, потрясающее открыл? Или изобрел? У него же разброс интересов огромный был. Мечтал, я помню, о ракете на твердом топливе, которая будет сжигать в своем моторе элементы собственной конструкции. И одновременно пытался вырастить гидропонические овощи, используя воду — и, в качестве удобрения, продукты человеческой жизнедеятельности… Может, я подумала, здесь ответ на что-то важное есть? Или разгадка чего-то?

— Но как теперь узнаешь?

— Вот я и хочу тебя попросить… Но не знаю, удобно ли… Может, ты передашь эту тетрадь Сергею Павловичу? Он ведь покойного Фридриха очень ценил. Я и письмо ему написала. Вот.

Мама протянула Иноземцеву конверт. Краешком сознания Владик отметил, что конверт запечатан. На месте адреса написано крупно: Сергею Павловичу.

— Кто его знает, помнит ли Королев меня? Но ведь попытка — не пытка, не правда ли?

Владик минуту поразмышлял, однако письмо с тетрадкой взял. Сказал:

— Есть у меня идейка, как это Сергею Павловичу переправить.

«Хозяин квартиры, ФЛОРИНСКИЙ П.В., в присутствии студентов-комсомольцев СТАРОСТИНОЙ В., КУДИМОВА В., СПЕСИВЦЕВОЙ Ж., БОДРОВОЙ Г., ИНОЗЕМЦЕВА В., ВЕЛИЧКО Г., РЫЖОВА Р. вел провокационные разговоры антисоветского характера. В частности, он восхвалял реакционное учение дореволюционного мистического философа ФЕДОРОВА Н.Ф., а также ошибочные, полностью идеалистические взгляды теоретика ракетного движения ЦИОЛКОВСКОГО К. Э. Кроме того, ФЛОРИНСКИЙ порочил советскую действительность. Он высказывал недовольство по поводу справедливого приговора советского суда в отношении футболиста СТРЕЛЬЦОВА Э., осужденного за изнасилование. Кроме того, он заявлял, имея в виду великого вождя СТАЛИНА И.В., что «упырь умер, а у нынешних его продолжателей руки по локоть в крови». Никто из присутствовавших студентов-комсомольцев отпора антисоветской агитации ФЛОРИНСКОГО не дал».

— Привет, Сергей Палыч, — сказал Юрий Васильевич, входя в кабинет Главного.

Флоринский всегда, на людях или без, обращался к Королеву по имени-отчеству. Однако когда они бывали одни, не мог сдержать свой с ним довольно-таки фамильярный тон, к которому он привык еще со времен первых самодельных планеров над Коктебелем.

— Что скажете, гражданин начальник?

— Надо было тебя сюда с вещами вызвать! — вдруг рявкнул Главный и трахнул по столу ладонью. — Да закатать лет на десять на Колыму! Баланды захотел лагерной?! Распоясались тут под моим крылышком!