Крысиная тропа. Любовь, ложь и правосудие по следу беглого нациста - Филипп Сэндс

Хорст имел в виду 1914 год, когда здесь воевал его дед Йозеф, а не 1943-й: признать ответственность руководства оказалось превыше его сил.

Ему были важны личности, имена стрелявших.

«Мой отец не одобрил бы многого здесь происходившего… эти люди… я не думаю…» Говоря, он обрывал по одному лепестки белого цветка, и те, плавно вращаясь, опускались на землю.

На следующий день мы поехали на автобусе на ежегодный праздник в честь детища Отто, дивизии ваффен-СС «Галиция». В программе значилось погребение недавно откопанных останков трех немецких солдат. Предполагалась также реконструкция боя, но ее отменили по распоряжению властей: такое действо выглядело бы провокацией в момент роста напряженности между Украиной и Россией.

Мы поднялись на холм в 70 км восточнее Львова близ города Броды, родины писателя Йозефа Рота, постояли на широком поле в окружении белых каменных крестов на могилах павших; рядом, под наблюдением стариков в форме СС, рыли три свежие могилы. «Здесь покоятся останки немцев и украинцев, павших в боях с советской Красной армией летом 1944 года», — благоговейно пробормотал один из стариков. Звонкие ритмичные удары железных лопат по земле сопровождались хором и струнным оркестром, рядом выстроились молодые женщины в легких красных платьях.

Тот теплый июльский день собрал несколько сот человек. Среди них были престарелые седые ветераны, опиравшиеся на палочки, надевшие медали и ленты, были и местные жители, семьи с маленькими детьми, активисты крайне националистической партии «Свобода»[356].

В период между диспутом в зале «Перселл» и церемонией на военном кладбище в Украине сменилась власть. Страна подписала Соглашение об ассоциации с Европейским Сообществом, что побудило Россию занять Крым. Спустя столетие после того, как летом 1914 года Россия заняла Львов, на восточную окраину Европы вернулась война. История описала круг.

В маленькой белой часовне поставили три гроба, накрытые сине-желтым флагом Украины. На неяркой фреске над гробами были изображены святые и военные в серой форме. Вокруг расхаживали мужчины в военной форме и в мундирах СС, старательно сохранявшие серьезность, некоторые несли полковые знамена и автоматы. Хорст стоял по стойке смирно перед часовней и салютовал каждому проносимому мимо гробу, снимая черную фуражку.

Рядом стоял мужчина в голубой рубашке, с большой свастикой на шее. Она символизирует не совсем то, что на уме у вас, сказал он с кривой усмешкой.

Человек в военной форме снял эсэсовский шлем. «Я носил его на киевском Майдане», — сказал он нам, показывая след от снайперской пули. Нет, сказал он Никласу, ему не стыдно наряжаться эсэсовцем.

За нашей беседой наблюдали дети. С лопат летела вниз сухая земля. Трое стариков, морщинистые седовласые ветераны, обменивались черно-белыми фотографиями. На одной легко было узнать Отто в знакомом эсэсовском мундире. Ветеран в униформе, увешанный медалями, вспомнил обращение губернатора Вехтера к своей дивизии ваффен-СС «Галиция». Другой ветеран, увешанный еще гуще, говорил об Отто теплые слова: «Хороший, достойный человек». Хорст, слушая его, улыбался до ушей.

Нам представился человек в отглаженной серой форме ваффен-СС со свастиками и украинским львом на рукаве: «Вольф Штурм». На его фуражке скалился череп, человек был в огромных кожаных сапогах и в темных очках. В руках он сжимал автомат, который протянул Хорсту. Тот отказался взять оружие. Зато его заинтересовала стоявшая неподалеку эсэсовская машина с откинутым верхом.

«Только не садись в нее!» — мысленно взмолился я. Но Хорст подошел к машине, медленно открыл заднюю дверцу, уселся на заднее сиденье, поправил на голове фуражку, откинулся на спинку и повернулся к проходящим мимо, подражая Отто. Дэвид Эванс, наш режиссер, не мог упустить такой момент. «Я очень надеялся, что он именно так и поступит. Эти кадры просились в фильм», — рассказывал он потом.

На обратном пути во Львов, протекавшем по большей части в молчании, мы свернули к еврейскому кладбищу XVII века неподалеку от города Броды и целый час бродили среди старинных надгробий. Потом поехали в село Подгорцы к барочному замку XVI века[357]. За едой, не под камеры, воспользовавшись тем, что Никлас отлучился, Хорст привлек внимание нашей группы, постучав ложкой по стакану, и предупредил, что намерен высказаться. Все замолчали.

«Чтобы никто впредь не называл моего отца преступником в моем присутствии!»

Поездка в Украину поссорила Никласа и Хорста. В интервью на камеру Никлас назвал Хорста «новым наци» и сказал, что их дружеским отношениям наступил конец. Действительно ли он считает Хорста нацистом? Подумав, Никлас дал твердый утвердительный ответ: «Теперь я считаю его настоящим наци».

Хорст узнал об этом высказывании Никласа гораздо позже, когда увидел фильм, и это имело последствия, которые трудно было предсказать. Пока же он был всем доволен. «Этот день был для меня самым лучшим, — сказал он нам. — Столько людей хотели пожать мне руку за моего отца, сказать, что он был достойным человеком! Это все, чего я хочу, ничего больше».

18. 1944, Лемберг

Шарлотте и Отто каким-то образом удалось преодолеть отчуждение. Возможно, помогла безнадежная военная ситуация, возможно, беременность Шарлотты шестым ребенком. Она решила его оставить — вероятно, ради сближения с мужем.

Но надежда на это продержалась недолго. В феврале ближайшего коллегу, доверенного человека и тезку Отто, Бауэра, убили на улице перед его домом в Лемберге. Это сделал советский агент, переодетый немецким солдатом[358]. Отто был потрясен, теперь он не мог, как ни храбрился, доверять даже тем, кто носил немецкую форму. «При всех трудностях, — писал он отцу, — я по-прежнему не унываю, меня радует работа, особенно в эти напряженные времена»[359]. По мнению Шарлотты, Отто Бауэр не был убежденным нацистом, что не мешало ему быть умным, достойным человеком, надежным и верным. По случаю утраты она снабдила его имя в своем дневнике крестом. В семейный альбом легла фотография уже убитого Бауэра. Как сказала Шарлотта своей невестке Ильзе, пуля предназначалась для ее мужа.

В эту трудную пору, когда к Лембергу приближался фронт, а вместе с ним ожидание «апокалипсиса», распространился «юмор висельников». Шарлотта не желала отказываться от светской жизни и предавалась верховой езде и лисьей охоте в компании фрау Тир, чей муж Теобальд в это время сворачивал Яновский концлагерь[360], где держали Майкла Каца, и пытался замести следы массовых убийств в Лемберге и окрестностях. Но можно ли было замести все следы? Отто забыл о светской жизни и с головой ушел в работу. По мнению Шарлотты, он впал в уныние. «Положение очень плохое», — повторял он. «Не мешай мне развлекаться, — просила Шарлотта, —