Как обуздать олигархов - Александр Елисеев

Консервативный либерализм сохранился и в начале XX века. Например, Кавелин видел Россию будущего «мужицким царством», «необозримым морем оседлого, свободного, трудящегося благоустроенного крестьянства, с сильной центральной властью, обставленной высшей интеллигенцией». Характерно, что под свободой личности Кавелин понимал, прежде всего, нравственное усовершенствование человека.

М. М. Ковалевский, один из идеологов Партии демократических реформ и Партии прогрессистов, ратовал за надклассовую монархию, которая активно вмешивается в социально-экономическую жизнь страны. Государство, в его представлении, должно быть верховным посредником между классами, посредником, защищающим в первую очередь народные массы.

Ковалевский был горячим сторонником сохранения общинного землевладения. Причем главной функцией общины Ковалевский считал функцию воспитательную, способствующую укреплению народной солидарности. Ему было очевидным, что община сумеет «перейти к более интенсивной культуре и удовлетворять потребности не только местного потребления, но и экономического рынка». Именно общину Ковалевский видел в качестве основной мелкой земельной единицы.

Кроме того, этот либеральный мыслитель настаивал на том, что «прогресс промышленности может совершаться лишь рядом с прогрессом земледелия». И это положение очень сильно сближало его с правыми консерваторами.

Еще один либерал, один из основателей партии октябристов («Союз 17 октября»), Д. Н. Шипов (не путать с выше цитированным Н. Н. Шиповым) отрицал принципы народовластия, которое означает «переоценку значения личных и классовых интересов и тем неизбежно влечет людей на путь социальной и политической борьбы». Он считал необходимым сохранение самодержавия, но лишь при условии теснейшей нравственной связи между народом и властью. Как и славянофилы, историческим образцом такой связи Шипов считал Земские соборы Московской Руси, практику созыва которых он и хотел возродить — на новом уровне.

Очень близок к Шилову был либеральный мыслитель Г. Ф. Шершеневич, который считал, что власть монарха не должна быть ограничена писаной конституцией или парламентом. Государственный суверенитет рассматривался им как нечто незыблемое. Отсюда — невозможность «юридического ограничения верховной власти». Власть, по его глубочайшему убеждению, может быть ограничена лишь в нравственном смысле. Будучи сторонником конституционализма, Шершеневич рассматривал «конституционную систему» как «совокупность принципов, которых придерживается верховная власть, как руководящих начал, при осуществлении своей деятельности». И этот подход был гораздо ближе к славянофильству, чем к либерализму.

Государственная жизнь, по замыслу Шилова, должна быть вообще лишена элементов политической борьбы. Только тогда представительство сможет стать выразителем «соборной совести народа», а не враждующих политических партий, обуянных своими эгоистическими стремлениями.

П. Б. Струве, стоявший у истоков создания кадетской партии, выступал за сильную национальную государственность, предлагая синтез активного «империализма» («Великая Россия») и духовных основ русской жизни («Святая Русь»). Нацию Струве понимал, прежде всего, как духовную индивидуальность, считая необходимым соединять национализм и религиозную философию.

Любопытно, что в то же время многие консервативные круги выступали достаточно западнически и либерально. Порой многие из них доходили даже до своеобразного социал-дарвинизма. Один из ярчайших примеров — М. О. Меньшиков, ведущий публицист известной газеты «Новое время» и идеолог Всероссийского национального союза (ВНС).

Среди нынешних националистов его принято идеализировать, однако некоторые высказывания «мэтра» совершенно противоречат духу национальной солидарности. Так, он утверждал, что пролетариям не надо оказывать никакой поддержки «в виде общественной и государственной благотворительности». Согласно ему, пролетарии-профессионалы — «обыкновенно вырожденцы» и «мешать им вырождаться — грех перед природой».

В то же время сам Меньшиков вовсе не был сторонником капитализма. Он восторгался «сильной личностью» хозяина, но был категорическим противником «буржуазности», отличающей современную цивилизацию. В понимании Меньшикова, буржуазность — это господство материальных ценностей, богатства над человеком. Оно, сожалеет Меньшиков, есть одна из основных характеристик современного ему уклада жизни: «Если хоть на секунду отрешиться от сковывающего старые общества лицемерия и спросить: какое мы чтим божество? Какую власть? То культурнейшие страны обязаны ответить: божество наше — знание, уважаемая власть — капитал».

Буржуазность, господство капиталистов, отчуждает от владения собственностью большинство людей. Она лишает людей свободы труда, превращая их в безропотных исполнителей воли немногих хозяев. Собственность, в идеале, должна быть не просто частной, но еще и индивидуальной, максимально замыкающейся на фигуре владельца: «Инстинкт собственности в его чистой, благородной форме доступен только человеку, выделывающему предметы собственности для себя, а не покупающему их за деньги… Только та вещь истинно своя, в которую вложена часть самого себя…». Практическим воплощением подобного идеала Меньшиков считал крепкое крестьянское хозяйства, чей индивидуализм он и предлагал усилить. (Для рабочих Меньшиков считал наиболее оптимальным определенное соучастие в прибылях капиталистов.) Как видим, и здесь все совсем не просто.

Впрочем, что уж тут говорить, если даже и консервативнейший Совет объединенного дворянства вел ожесточенную борьбу против крестьянской общины, которая была одним из важнейших институтов национальной самобытности.

В 1915 году в Думе был создан оппозиционный Прогрессивный блок, объединивший большинство депутатов. В него вошла и часть правых думцев, составивших фракцию «прогрессивных националистов» (В. В. Шульгин и др.). А после Февраля 1917 года эти «продвинутые» господа в своем программном обращении заявили: «К самодержавию, осужденному историей и народом, возврата быть не может». Оказалось, что «новый строй должен покоиться на основе законности и права при нерушимом соблюдении неприкосновенности личности и свободы слова. Он призван обеспечить Великой России цельность и неделимость, свято охраняя права единой русской нации…». Впрочем, все эти ренегатские шаги не помогли — прогрессивные националисты перестали быть влиятельной силой сразу же после революции. Но свое темное дело либерал-националисты все-таки сделали. Именно позиция этих «прогрессивных» деятелей привела к тому, что нападки на правящий строй приобрели характер общенациональной и общеполитической кампании. Между тем даже Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства была вынуждена признать, что все утверждения о «распутинской клике» и ее влиянии на государя не имели ничего общего с действительностью. Но революция уже взяла свой кровавый разбег.

Самое поразительное, что в либеральной кампании активное участи приняли некоторые консерваторы. Да еще какие! Самый яркий пример — неистовый Пуришкевич, говоривший: «Правее меня только стенка!». Этот деятель произнес в Думе целую речь о «темных силах» в окружении государя. И сия речь встретила бурные аплодисменты на левых скамьях. В устах монархиста эти «разоблачения» выглядели более чем пикантно и, самое главное, весьма убедительно. Поэтому можно сказать, что Пуришкевич сделал для Февральской (вполне «оранжевой») революции 1917 года больше, чем все левые и либеральные депутаты, вместе взятые.

О «темных силах» говорили и на последнем, XIII съезде Объединенного дворянства. Там была даже принята особая, осуждающая резолюция. Хотя дальше делегаты все-таки не пошли и отклонили требование либерального крыла. Последнее выступало за создание правительства, ответственного перед Думой.

Впрочем, что там политики. «Правые» бунтари были и в других слоях. Например, в армии. Так, посол Франции в России Морис Палеолог приводит любопытнейшие слова одного гвардейского офицера. Тот уверял, что Россия «может быть спасена только посредством национальной революции…», причем «Государственная дума недостаточно сильна, чтобы бороться с теми силами, официальными или невидимыми, которыми располагает немецкая партия. Наша последняя надежда на спасение — в национальном государственном перевороте».

Конечно, все это не отменяет того факта, что большая часть консерваторов придерживалась однозначно государственнической позиции. Но факт есть факт — как был свой националистический сектор в либерализме, так и внутри национализма существовало либеральное крыло. И без него Февральская революция вряд ли была бы возможной.