Том 19. Избранные письма 1882-1899 - Лев Толстой

112. H. H. Страхову

1887 г. Октября 16. Ясная Поляна.

Дорогой Николай Николаевич!

Я в большом волнении. Я был нездоров простудой эти несколько дней и, не будучи в силах писать, читал и прочел в 1-й раз «Критику практического разума» Канта*. Пожалуйста, ответьте мне: читали ли вы ее? когда? и поразила ли она вас?*

Я лет 25 тому назад поверил этому талантливому пачкуну Шопенгауэру (на днях прочел его биографию русскую* и прочел «Критику спекулятивного разума», которая есть не что иное, как введение полемическое с Юмом к изложению его основных взглядов в «Критике практического разума») и так и поверил, что старик заврался и что центр тяжести его — отрицание. Я и жил 20 лет в таком убеждении, и никогда ничто не навело меня на мысль заглянуть в самую книгу. Ведь такое отношение к Канту все равно что принять леса вокруг здания за здание. Моя ли это личная ошибка или общая? Мне кажется, что есть тут общая ошибка. Я нарочно посмотрел историю философии Вебера*, которая у меня случилась, и увидал, что Г. Вебер не одобряет того основного положения, к которому пришел Кант, что наша свобода, определяемая нравственными законами, и есть вещь сама в себе (т. е. сама жизнь)*, и видит в нем только повод для элукубраций Фихте, Шеллинга и Гегеля и всю заслугу видит в «Критике чистого разума», т. е. не видит совсем храма, который построен на расчищенном месте, а видит только расчищенное место, весьма удобное для гимнастических упражнений. Грот, доктор философии, пишет реферат о свободе воли, цитирует каких-то Рибо и других, определения которых представляют турнир бессмыслиц и противоречий, и кантовское определение игнорируется, и мы слушаем и толкуем, открывая открытую Америку*. Если не случится среди нашего мира возрождения наук и искусств через выделение жемчуга из навоза, мы так и потонем в нашем нужнике невежественного многокнижия и многозаучиванья подряд.

Напишите мне, пожалуйста, ваше мнение об этом и ответы на мои вопросы*.

Давно не знаем ничего про вас. Даже и Кузминские не пишут. А то напишут: обедал Николай Николаевич, и я рад, что знаю, что вы живы здоровы. Надеюсь, что ваше хорошее мрачное расположение, о котором вы писали в последнем письме, прошло и что вы подвинули свои не к слову только, а истинно очень интересующие меня работы. Я называю хорошим то расположение, которое усмотрел из вашего письма, потому что, по себе судя, знаю, что таковое предшествует напряжению деятельности. Дай вам бог ее. Я живу хорошо, очень хорошо. Корректуры мне не присылают, а их держит Грот*. Я начал было новую работу, да вот уже недели две не подвигаюсь*. С работой лучше, но и так хорошо. Не сметь быть ничем иным, как счастливым, благодарным и радостным, с успехом иногда повторяю себе. И очень рад, что вы с этим согласны. Прощайте пока, дружески обнимаю вас.

Л. Т.

Еще сильное впечатление у меня было, подобное Канту — недели три тому назад при перечитывании в 3-й раз в моей жизни «Переписки» Гоголя. Ведь я опять относительно значения истинного искусства открываю Америку, открытую Гоголем 35 лет тому назад. Значение писателя вообще определено там (письмо его к Языкову, 29) так, что лучше сказать нельзя. Да и вся переписка (если исключить немногое частное) полна самых существенных, глубоких мыслей. Великий мастер своего дела увидал возможность лучшего деланья, увидал недостатки своих работ, указал их и доказал искренность своего убеждения и показал хоть не образцы, но программу того, что можно и должно делать, и толпа, не понимавшая никогда смысла делаемых предметов и достоинства их, найдя бойкого представителя своей низменной точки зрения, загоготала, и 35 лет лежит под спудом в высшей степени трогательное и значительное житие и поученья подвижника нашего цеха, нашего русского Паскаля. Тот понял несвойственное место, которое в его сознании занимала наука, а этот — искусство. Но того поняли, выделив то истинное и вечное, которое было в нем, а нашего смешали раз с грязью, так он и лежит, а мы-то над ним проделываем 30 лет ту самую работу, бессмысленность которой он так ясно показал и словами и делами. Я мечтаю издать выбранные места из «Переписки» в «Посреднике», с биографией. Это будет чудесное житие для народа. Хоть они поймут. Есть ли биография Гоголя?

113. А. А. Толстой

1887 г. Ноября начало. Москва.

Пишу вам, милый и дорогой друг Alexandrine, с Павлом Ивановичем Бирюковым, которого вы знаете, о том же несчастном Попове. Он 2-й год сидит в одиночном заключении. 2-й год в одиночном заключении: т. е. в таком положении, из которого только самый сильный и редкий человек выходит без умственного, душевного повреждения, — и сидит, по всем вероятиям, по недоразумению. У Павла Ивановича есть его трогательное письмо ко мне. Простите, что я все это пишу вам. Я пишу это не для вас: я знаю, что вашему сердцу для того, чтобы жалеть, любить и служить другим, не нужно никаких стимулов, но, может быть, на других можно подействовать. Помогите, как можете*.

Какое славное письмо вы мне написали — последнее*. Как радостно чувствовать себя в тех ничем не затемняемых любовных отношениях, в которых я со времени нашего свидания чувствую себя к вам. Тысячу раз благодарю вас за него (и за письмо, и больше за свиданье*). Еще большее спасибо вам за письмо к Танечке*. Вы ей добро сделали. Мы все здоровы и от большого до малого согласно очень любим вас. Братски целую вас.

Л. Т.

114. H. H. Страхову

1887 г. Ноября 10. Москва.

Получил вчера ваше письмо, дорогой Николай Николаевич, и, как всегда, с большой радостью увидал ваш изящный почерк*. «О жизни» печатается. Грот с удивительным усердием держит корректуры; на будущей неделе, должно быть, все будет набрано, и к концу месяца, вероятно, наступит решение вопроса для цензуры — сжечь или нет*. Жалко будет, — я имею смелость думать, что многим эта книга будет утешением и опорой. Разумеется, употреблю все старания, чтобы в случае непропуска оставить вам экземпляр. Где вы печатаете статью — ответ Тимирязеву?* За книги очень вас благодарю, я их получил в день отъезда из Тулы и прочел тотчас указанные вами страницы из книги о Тургеневе и Толстом* и, разумеется, очень одобрил, книгу же «Борьба с Западом» оставил в Ясной и возьму ее у Фета и прочту не только отмеченные, но и другие страницы*. Я помню, она и тогда мне дала много новых мыслей, а я уже знаю, что перечитывать вас можно и должно. У нас живет студент-филолог, кончающий курс, который меня порадовал тем, что открыл вас; купил и читает*.

Все, что вы пишете о Репине, совершенно справедливо; и то, что вы пишете о нелепости и непоследовательности запрещения распространять его картинку*. Вы очень верно описываете мое отношение к толкам обо мне: оно сознательно, и я не перестаю держаться все того же самого покойного для меня правила, но тут случилось так, что когда мы получили от Стасова известие о затеянном Репиным распространении этой картинки, всем нам это показалось неприятно: жена написала в этом смысле Стасову, и я ему тоже приписал, но потом, когда получилось 2-е письмо от Стасова и Репина, где они писали, что у них начата работа и что это запрещение огорчает их, я увидал, что это наше несогласие было неправильно, но жена, желая избавить меня от того, что мне было неприятно, написала им, объяснив мотивы отказа и подтверждая его. Теперь же я вижу, что я сначала поступил неправильно и вы совершенно правы. Главное же то, что во имя этих пустяков я как будто огорчил Репина, которого я так же высоко ценю, как и вы, и сердечно люблю. Поэтому будьте добры, передайте ему, что я отказываюсь от своего отказа и очень жалею, если ему доставил неприятное*. Я знаю, что он меня любит, как и я его, и что он не будет сердиться на меня.

Еще просьба: простите. Есть некто, бывший революционер, врач Богомолец, он был под надзором, теперь освобожден, но только с запрещением жить в столицах; жена его приговорена в 1881 г. в Кару на 10 лет. Она пыталась бежать, возвращена, и ей прибавлено 6 лет. Муж ее желает хлопотать о ней в Петербурге у начальства, — главное желание его то, чтобы ему разрешено было жить с ней, ему и их ребенку — в Каре. Не можете ли вы узнать или даже попросить кого нужно — можно ли ему приехать в Петербург для этого*.

Заключаю письмо, как и вы, словами «простите» и напоминанием о своей любви к вам.

Л. Т.

Как хорошо и верно все, что вы пишете о Канте и мистиках! Как бы хорошо было написать об этом. Зиждущие оставили камень, который должен быть во главе угла.