Проклятая книга - Дарья Иволгина

Ди почти не обратил на это внимания. Кристалл под платком завораживал его, притягивал к себе. Начинать без Соледад ему не хотелось. Однако время шло, и Джону Ди вдруг начало казаться, что он что-то безнадежно упускает, пока сидит здесь в бездействии и сверлит глазами скрытый от взгляда камень.

В конце концов, это — его камень! Неужели за все эти годы он так ничему и не научился? Неужели даже такая простая вещь, как держать под контролем свои мысли и сосредоточиться на видении, — и та ему недоступна? Не может быть! Если это доступно простой, развратной и любящей выпивку Соледад Милагросе, то тем более это должно быть по силам ему, Джону Ди, ученому, экспериментатору, механику, географу, человеку обширнейших познаний!

Он собрался с духом и сдернул с кристалла платок.

И застыл.

Сперва он даже не понял, что произошло. Невероятность увиденного поразила его настолько, что потребовалось несколько секунд, чтобы образ, воспринимаемый глазами, дошел до сознания.

Затем он обхватил руками голову и глухо застонал.

Камень под платком был самым обыкновенным булыжником. Соледад Милагроса не просто отправилась погулять по пивным в окрестностях Трамерсайда. Она похитила кристалл и бежала.

Сколько времени прошло после ее ухода? Час? Два?

Бледный, шатающийся, Ди спустился в комнату своей матери. Госпожа Уэлшмен занималась починкой одежды, сидя возле очага. Заслышав шаги сына, она заранее поджала губы. Сейчас опять заговорит об этой ведьме, которая ничем не занимается, сидит целыми днями в кабинете ее сына или шляется по улицам, пьяная.

Однако при виде Джона госпожа Уэлшмен испуганно вскочила, выронив свое рукоделие.

— Что с тобой?

Он провел рукой по лицу, точно пытаясь снять с него невидимую паутину.

— Матушка… А Милагроса — она не приходила?

— Нет! — отрезала мать, резко качнув головой. — Что случилось?

— Она украла кристалл!

— Слава Богу! — воскликнула госпожа Уэлшмен, перекрестилась несколько раз. — Слава Богу! Наконец-то эта дьявольская штука вместе с ведьмой покинула наш дом! Туда и дорога! Очень хорошо!

У него искривились и затряслись губы.

— Что вы такое говорите, матушка! — закричал Ди, и слезы — впервые за много лет — потекли у него из глаз. — Моя жизнь разбита! Я так рассчитывал на этот кристалл! Я был на пороге открытия! Еще чуть-чуть — и я узнал бы тайну философского камня! Мы с вами нашли бы зарытые клады, и Англия…

Ей показалось, что сын бредит. Слова срывались с его губ отрывисто, в них уже не было смысла — одни только мертвые оболочки слов, точно засохшие листья, опадающие с дерева под порывами ледяного ветра.

У тебя жар! — всполошилась госпожа Уэлшмен. — Я приготовлю горячее питье. Немедленно ложись в постель.

Ди повиновался, даже не понимая, что он делает. Горе, которое причинила ему своим предательством Соледад Милагроса, было сильнее любой физической боли. Он погрузился в пучину душевного страдания и перестал замечать происходящее вокруг.

— Говорили, что Лондон похож на Питер, — заметила Наталья Харузину, когда они втроем с Флором шли по многолюдным, не слишком чистым, но чрезвычайно оживленным улицам Лондона.

— Кто говорил? — заинтересовался Харузин, озираясь по сторонам.

Повсюду можно было видеть открытые лавки или мастерские; подмастерья в щегольских шапочках повсюду стояли у открытых дверей и приглашали посетителей заглянуть внутрь и посмотреть, над какими чудесными (и вполне доступными по цене) изделиями работает сейчас их мастер.

— У меня был родственник, — важно сказала Гвэрлум, — и он ездил в Лондон по обмену на стажировку. Провел там несколько месяцев. Говорит — вылитый Питер, только главные достопримечательности другие. Река другая, мост — другой, а вместо Петропавловки — Биг-Бен. Все остальное такое же. Грязные мостовые, плохая погода и культ чаепития.

— У нас культ кофепития, — возразил Харузин.

— Смысл остается прежним, — заявила Наталья.

Но каким бы ни стал Лондон спустя четыреста лет, сейчас он ни в коей мере не напоминал тот, известный по кинофильму «Шерлок Холмс и доктор Ватсон» (где, кстати, часть съемок велась не в декорациях и не в спешно переделанном «под Лондон» советском городе, а в реальном Лондоне — но любительской видеокамерой, и при монтаже эти куски заметны).

Город как будто только что выбрался из средневековья и пытался умыться и принарядиться. Кое-где ему это удавалось, но по большей части — нет. Кое-где помои продолжали выливать из окон. Впрочем, в этих кварталах путешественники задерживаться не стали.

Флор бывал в Лондоне пару раз, но в том предместье, где обитал со своей матерью астролог Джон Ди, ему бродить еще не доводилось. Впрочем, Тенебрикус хорошо знал дорогу. Он уверенно вел своих спутников, минуя с ними «Петуха и колесо», «Голову сарацина» и другие знаменитые трактиры тогдашнего Лондона.

— «Голова сарацина»? — поразилась Наташа. — Не тот ли это трактир, что был описан у Диккенса?

— И много еще у кого, — добавил Харузин, хотя у кого именно вспомнить не смог. Просто ему казалось, что это название в классике так и мелькает.

— Возможно, господин Диккенс и писал об этом трактире, — сдержанно произнес Тенебрикус.

Наташа прикусила язык. Она вдруг сообразила, что слишком разболталась. Действительно — откуда Тенебрикусу знать произведения Диккенса? Каким бы загадочным и всезнающим он ни был, все-таки Тенебрикус принадлежит к шестнадцатому веку. О Диккенсе еще никто не слыхивал.

— Ой! И мост другой, — попыталась перевести разговор в более безопасное русло Наталья. И принялась напевать старую английскую песенку, которую разучивали еще в школе с Мартой Львовной, которая вела факультатив по английскому: — «Мост наш скоро упадет, упадет, упадет…»

— Он уже падал, — сдержанно заметил Тенебрикус. — Сейчас его отстраивают заново.

Харузин посмотрел на него искоса и уже в который раз задумался: интересно, как много известно Ордену Белого Меча о «пришельцах» из другого времени? Считают ли в Ордене, что у Натальи, Харузина и Вершкова «темное прошлое» — и не более того? Или достоверно выяснили некоторые странные (если не сказать энергичнее!) детали?

А что? Если Орден заполучит в свои ряды людей, в точности знающих будущее, — у Ордена появятся неограниченные возможности. Например, они смогут безошибочно ставить на победителя. Не станут тратить времени на заведомый проигрыш. И так далее…

Сергей поражался тому, как мало осталось из прошлых эпох. То, что волновало реальных людей шестнадцатого века, вообще никак не сохранилось, ни в записях, ни в преданиях. Памфлеты, будоражившие тогдашние умы, исчезли без следа, а породившие их поводы растворились в воздухе бесследно.

Удивительно!

С другой стороны — ничего удивительного в этом нет. «Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии». Взять, к примеру, самый близкий к Харузину пример: литературу двадцатого века. В школе проходят Шолохова, Ахматову, изучаются разные полемики и дискуссии, которые были связаны главнейшими идеологическими и эстетическими течениями.

Но… как-то раз в доме, где жил Харузин, умер один старичок. Старичок был интеллигентный, интересовался разными вещами и хранил у себя множество материалов. В том числе — старые газеты.

Наследники, завладев освободившейся квартирой, первым делом вынесли на помойку все старичково имущество. Все его продавленные кресла, чуть битую фаянсовую посуду с полустершимися георгинами в золотом ободке, каких-то раскрашенных болгарских деревянных петухов — след «дружбы народов стран соцлагеря» и прочее барахло. И среди прочего оказались подшивки старой, совершенно желтой — цвета спитого чая — «Литературной газеты». Годы интересные: 1946–1955. Как раз велись разные там полемики, которые проходят в школе и даже сдают на выпускном экзамене.

Харузин с жадностью ухватился за «первоисточники» и притащил их домой (к ужасу своей чистоплотной бабушки). Разложил на полу в комнате, принялся изучать. Сейчас он прочитает все в подлиннике! Сейчас он узнает, что волновало тогдашние умы!

И… оказалось, что тогдашние умы волновали совершенно иные проблемы. Газеты были наполнены докладами «Изображение советского воина в эпическом романе» и «Новый образ материнства в литературе Страны советов». Мелькали совершенно незнакомые имена. Причем именно эти, прочно забытые спустя двадцать лет, не сходили тогда с газетных полос. Те, кого в школьной программе считали «ведущими публицистами» и «выдающимися критиками», светились еле-еле. Так, мелькнет статеечка Корнея Ивановича Чуковского про детскую литературу, но она настолько мала и так загромождена какими-то эпохальными разборами эпоса из жизни коровниц, что ее почти не видать.