Гурко. Под стягом Российской империи - Борис Тумасов

Главнокомандующий великий князь Михаил Николаевич замысел генерала Лорис-Меликова одобрил. Колонна генерал-лейтенанта Геймана была придана Ахалцихскому отряду, который продвинулся почти к самому Ардагану.

В деле под Ардаганом мне участвовать не довелось, но из рассказов очевидцев имею представление.

Крепость сию возводили английские инженеры. Укрепления новые, гарнизон около десяти тысяч турок при ста орудиях.

При взятии Ардагана хорошо поработали наши осадные орудия и пехота. Штурм прошел успешно…

В самом конце мая я с трудом добрался к месту назначения. К тому времени Эриванский отряд двумя колоннами перешел границу, взял Баязет и, отвлекая внимание Ахмет-Мухтара, через Алашкери продвинулся к монастырю Сурб-Оганесу. Тут я и настиг отряд.

Не могу закончить письмо, не сказав о командире эриванцев генерале Тергукасове, армянине, умном, с хитринкой в глазах, и талантливом стратеге. Он пользуется большой любовью у солдат, ибо о них проявляет постоянную заботу. Он чуткий и строгий командир… В следующем письме опишу, как проходят наши баталии…»

Достав лист и чернила, Стоян тут же сел за ответ.

Сулейман-паша срывал злость на Реуф-паше и Халюсси-паше, по чьей вине, как он считал, турецкая армия понесла большие потери у Старой Загоры. Сулейман-паша распалялся, он не мог согласиться с тем, что генералу Гурко удалось обхитрить его, сердер-экрема, лучшего из лучших военачальников Блистательной Порты. Брызгая слюной, он кричал:

— Вы оба ублюдки! Вы позволили этому льву вырваться из клетки, посчитав, что он уже без когтей. Но вы забыли, у этого льва есть зубы, и вы на своей шкуре еще убедитесь в этом. Теперь, когда он засел на перевале, я пошлю вас с вашими таборами прокладывать моим войскам дорогу.

Оба паши гнули спины перед сердер-экремом, а он уже отвернулся от них и, сидя на персидском ковре, обложенный подушками, слушал своего любимца Вессель-пашу, чьи таборы должны приблизить победу.

Но Вессель-паша говорил о больших потерях. Сулейман-паша хмурился. Две тысячи за один город! И это из тех таборов, какие делили с ним походную жизнь в Черногории!

Но что это такое? Нет, Сулейман не ошибся, Вессель-паша назвал цифру погибших черкесов. Сулейман-паша сердито оборвал:

— Меня не интересует, сколько русские пули отправили в потусторонний мир бродяг без отечества. Черкесы для меня — навоз из конюшен великого султана.

— Но, досточтимый сердер-экрем, черкесы гибли не только от картечи русских пушек, но и от пуль болгарских собак. Сегодня дружинники генерала Столетова впервые сражались с нами, и милостью Аллаха триста из них мертвецы. Твои аскеры, сердер-экрем, отрубили им руки и свалили в кучу на съедение трупным червям и хищникам.

— Смерти достоин каждый, кто даже бросит косой взгляд на османа. За вину поднявших на нас руку мы предадим лютой казни их детей, жен и матерей. Твоим таборам, мой любимый Вессель-паша, я отдаю всех болгар Старой Загоры, а их трупы устелят мостовую, чтобы копыта турецких коней дробили их кости…

— О, достойный сердер-экрем, ты доставил аскерам воистину праздник, он усладит их душу. Они вырежут неверных во славу Аллаха.

С приездом в Главную квартиру канцлера Горчакова Александр Второй попытался в министре иностранных дел сыскать внимательного слушателя.

Получив сведения об отходе Передового отряда генерала Гурко из Забалканья, император, встретив Горчакова на прогулке, взял его за пуговицу:

— Ох, Александр Михайлович, Александр Михайлович, нелегкая ноша венец царский. Я прекрасно осведомлен о бедственном положении крестьян, убедился собственными глазами, когда проехал по России до самого Тобольска, потому и подписал указ о крестьянской реформе. А народ наш неблагодарный, вам ли не знать, о чем шепчутся в салонах мои недоброжелатели? Их злые языки утверждают, будто мой державный дядя тайно отрекся от трона в пользу моего покойного родителя Николая Павловича, а сам в мир подался. А отчего бы? Не от сладкой жизни царской. Вот ведь и мне ношу трудную нести. Нет покоя. И что же вместо благодарности мне, царю-освободителю? Знали бы бомбометатели, которые на государей руку поднимают, как горька власть. — Александр неприятно поежился, вспомнив покушение на него десятилетней давности.

Оно и поныне страшило его…

Александр велел применить к заговорщикам самые суровые меры…

Горчаков внимательно всматривался в водянистые глаза императора и думал о том, чего больше у Александра: самомнения или величия?

Царь вернул его к разговору.

— Российская чернь к бунтам тяготеет. Ей, видите ли, существующий порядок неугоден. А с чернью разговаривать надобно кнутом. Вы согласны со мной?

— Ваше величество, не грех прислушаться и к голосу рейхсканцлера Бисмарка, коий утверждал, что лучшее средство отвлечь народ от политики, в которой он ровным счетом ничего не смыслит, — доказывать, что правительство само заботится о народных интересах.

— Вы либерал, и вам претит слово «кнут». Меня же от либерализма излечили нигилисты. Покушаясь на своего государя, они подписали себе смертный, приговор. Разве венец царский — легкая ноша?

— Помилуйте, о чем вы говорите, ваше величество? И Христос возлагал на чело свое венец терновый.

— Да, да, справедливо заметили. Спас нерукотворный. Не тернии ли война нынешняя? Вон какие она нюансы преподносит.

— Видит Бог, ваше величество, в свое время я хотел решить вопрос полюбовно, мирно, без баталий. На то усилий положил немало.

— Беда не ходит в одиночку, Александр Михайлович. Кампания затягивается. Проглотили горечь Плевны, недоглядели Забалканья.

— Мда-а…

— Что Британия?

— Кабинет Биконсфилда занимается словопрениями. Королева Виктория ножкой топает. Ей бы из пушек флота ее величества по нам пальнуть, да некоторые лорды не желают… А Андраши ретивость выказывает, прожекты строит, как бы коммуникации в Румынии перерезать. Императору своему Францу-Иосифу уши прожужжал, однако австрийские генералы пыл его охлаждают: «Нам-де с Россией не тягаться. Даже если их турки потеснят». Лорды английские австрийцев с нами рады стравить.

— Что рейхсканцлер германский?

— Кабы Бисмарк верил в австро-венгерское оружие, он бы непременно заодно с Андраши песни пел, дабы мы впредь не мешали германцам намять бока французам, а буде возможно, и ребра поломать… Но опасается прусский лис: ну как мы поколотим солдат усача Франца-Иосифа?!

Горчаков потирал немеющие пальцы рук. В последнее время боль обострилась. Царь сказал:

— Я благодарю Бога, что во главе российской дипломатии стоите вы, князь.

— Ваше величество, мне на покой скоро.

— Нет уж, извольте, Александр Михайлович, развяжем гордиев узел, потом подумаем.

За первыми громкими победами, когда казалось, что уже ничто не может предвещать ненастья, явилась горечь неудач. Тревожные вести о положении Западного отряда, отвод Передового отряда генерала Гурко из Забалканья породили массу слухов.

Главнокомандующий пытался успокоить императора, прислал телеграмму: «Получил телеграмму от Криденера, что после вчерашнего боя под Плевной, неприятель оказался будто бы в превосходных силах, и что он вчера отступил к Булгарени… Намерен непременно атаковать неприятеля, еще и лично вести третью атаку… Генерал Гурко на Шипке.

Пока оставляю его там. Заеду к тебе в Белу…»

Великий князь обвинял Криденера. Он повторял то, о чем царя предупреждал Милютин…

Показал телеграмму военному министру Милютину. Тот прочитал, отложил:

— Ваше величество, о каком наступлении может идти речь? В прошлый раз штурм велся, не имея никаких планов, диспозиций по соединениям. Каждый генерал действовал на свой риск и страх…

Александр хмурился. Перед ним стоял флигель-адъютант с бумагами, ждал указаний. Император был расстроен поражением Криденера, и ему было жаль и себя, и брата. Он продиктовал флигель-адъютанту ответ в Ставку: «Крайне огорчен новою незадачею под Плевной. Криденер доносит, что бой продолжался целый день, но громадное превосходство сил турок заставило отступить на Булгарени. Завтра ожидаю Имеретинского с подробностями. Пишу тебе с адъютантом наследника, Оболенским. Под Рущуком и к стороне Разграда ничего не было».

Государь император не знал, как главнокомандующий воспринял телеграмму генерала Криденера. А тот, получив ее, тут же кликнул своего адъютанта Скалона и, громыхая, сказал:

— Экой у тебя, Митька, дядюшка. Барон бестолковый, — и повторил: — не барон, а баран. Ну-кась, разбери его депешу. — Сунул полковнику телеграмму.

Тот прочитал, поднял глаза на главнокомандующего:

— Надо понимать, ваше высочество, генерал Криденер отступает от Плевны.