Шкура - Курцио Малапарте

Не в первый раз слышал я голос черного ветра и сразу узнал его. Я проснулся мокрый от пота и, выглянув в окно, осмотрел дома, море, небо и высокие облака над морем.

Впервые я услыхал его голос на Украине летом 1941-го. Я был в казацких краях на Днепре, и однажды вечером казаки из села Константиновка, сидевшие, покуривая трубки, на пороге своих домов, сказали мне:

– Посмотри, там внизу черный ветер.

День умирал, солнце опускалось в землю далеко на краю горизонта. Последний его луч, розовый и прозрачный, касался верхних веток белых берез; в тот грустный час, когда умирает день, я и увидел впервые черный ветер.

Он был как черная тень, как тень черной лошади, которая бредет неизвестно куда по степи, то осторожно приближаясь к селу, то, словно испугавшись, удаляясь от него. Что-то похожее на крыло ночной птицы касалось деревьев, лошадей, собак, бродивших вокруг села, все сразу темнело, окрашиваясь в цвет ночи. Голоса людей и животных казались обрывками черной бумаги, летающими в розоватом закатном воздухе.

Я направился к реке – вода была густая и черная. Я поднял взгляд на крону дерева – листья были блестящие и черные. Я подобрал камень – камень в руке был тяжелый и черный, непроницаемый для взгляда, как сгусток ночи. У возвращавшихся с полей вдоль длинных колхозных навесов девушек были черные блестящие глаза, их вольный задорный смех взлетал в воздух, как черная птица, хотя день был еще светел. И деревья, и голоса, и животные, и люди, такие черные светлым еще днем, наполняли меня непонятным страхом.

Старые казаки с испещренными морщинами лицами, длинными чубами, обернутыми вокруг бритых черепов, сказали:

– Это черный ветер, – и покачали головами, глядя, как черный ветер шатается по степи – неуверенно, как испуганная лошадь.

Я сказал:

– Может, это вечерняя тень красит ветер в черное.

Старые казаки покачали головой:

– Нет, это не вечерняя тень красит ветер. Это черный ветер красит в черное все, чего коснется.

И они научили меня распознавать голос черного ветра, его запах, его вкус. Они брали в руки ягненка и раздували черную шерсть – на корнях она была белой. Они брали в руки птенца, раздували черные мягкие перышки, и корни перьев были желтого, красного, голубого цветов. Они дули на штукатурку дома, и под черным налетом, оставленным прикосновениями ветра, проглядывала белизна известки. Они погружали пальцы в черную лошадиную гриву, и меж пальцев появлялся гнедой волос. Черные собаки, шумно резвящиеся на площади села, всякий раз, когда пробегали за палисадником или за стеной, закрытыми от ветра, загорались рыжим цветом, а это и есть цвет казачьих собак, и сразу становились черными, стоило им выбежать на ветер. Старик ногтями выкопал из земли белый камень, взял его в руку и бросил в поток ветра, и казалось, это погасшая звезда, черная звезда, погружается в светлый поток дня. Так я научился узнавать черный ветер по запаху – это запах сухой травы, по вкусу – это горький вкус лавровых листьев, и по голосу – удивительно печальному, полному глубокой ночи.

На следующий день я ехал верхом в Дорогое, что в трех часах пути от Константиновки. Было поздно, моя лошадь устала. Я ехал в Дорогое посмотреть знаменитый колхоз, где выращивали лучших на всей Украине лошадей. Я выехал из Константиновки около пяти пополудни и рассчитывал добраться до ночи. Но недавние дожди сорвали мосты через небольшие речки, которых много в этих краях, превратили дорогу в полную грязи канаву, заставляя меня то подниматься, то спускаться по течению в поисках брода. Я был еще далеко от Дорогого, когда солнце с глухим звуком погрузилось за горизонтом в землю. В степи солнце заходит неожиданно: падает в траву со звуком булыжника, ударяющегося о землю. Когда я выехал из Константиновки, меня долго сопровождали венгерские всадники, направлявшиеся в Сталино. Они курили на скаку длинные трубки, останавливались и что-то обсуждали мягкими, певучими голосами. Я думал, они совещаются, какую выбрать дорогу, но вдруг сержант, он был старшим, спросил меня по-немецки, не хочу ли я продать мою лошадь. То была казацкая лошадь, ей был знаком каждый запах, вкус каждой травинки, каждый голос в степи.

– Это мой друг, – сказал я, – а друзей я не продаю.

Сержант посмотрел на меня и улыбнулся:

– Красивая лошадь, – сказал он, – но вам она, должно быть, дорого не стоила. Можете сказать, где вы ее украли?

Я знал, как отвечать конокрадам, и сказал:

– Да, прекрасный конь, летит как ветер целый день без устали, но у него проказа.

Я смотрел ему в лицо и смеялся.

– Проказа? – переспросил сержант.

– Не веришь? – ответил я. – Если не веришь, тронь его и увидишь, он наградит тебя проказой.

И, слегка пришпорив коня, я медленно поехал не оборачиваясь. Я еще долго слышал за спиной их смех и нелестные выкрики в мой адрес, потом краем глаза увидел, как они скатились к реке и, сбившись в кучу, поскакали галопом, размахивая руками. Через несколько миль я встретил рыскавших в поисках добычи румынских всадников с перекинутыми через седла ворохами шелковых халатов и бараньих шуб, награбленных, наверное, в каком-то татарском селении. Они спросили, куда я еду.

– В Дорогое, – ответил я.

Они охотно проводили бы меня до Дорогого, потому как в степи рыщут банды венгерских грабителей, но их лошади устали. Всадники пожелали мне счастливого пути и удалились, изредка оглядываясь и махая руками.

Уже смеркалось, когда я заметил далеко впереди блеск огней. Это, конечно, было Дорогое. Вдруг я узнал запах ветра, и мое сердце замерло. Я посмотрел на свои руки, они были черные и сухие, как обугленные. Черными были редкие деревья, торчащие там и сям по степи, черными были камни, земля, но воздух был еще светлым, он казался серебряным. Последние лучи дня умирали в небе за моей спиной, и дикие кони ночи галопом мчались навстречу мне с востока, поднимая черные тучи пыли.

Я чувствовал на лице ласковые прикосновения черного ветра, черная ночь наполняла мне рот. Тишина, густая и вязкая, как болотная жижа, лежала в степи. Я обнял лошадь за шею и тихо заговорил с ней. Она слушала мою речь и ласково ржала в ответ, повернувшись ко мне большим раскосым глазом, огромным черным глазом, полным меланхоличной благородной дерзости. Почти стемнело, огни селения были совсем рядом, как вдруг высоко над головой я услыхал человеческие голоса.

Я посмотрел вверх, и мне показалось, двойной ряд деревьев стоял по сторонам дороги в том месте, склонив ветви над моей головой. Я не видел ни стволов, ни ветвей, ни листьев, я только чувствовал присутствие деревьев вокруг себя, странное присутствие чего-то значительного в черной ночи, чего-то живого, вмурованного в ее черную стену. Я придержал лошадь и прислушался. Над моей головой говорили люди, человеческая речь звучала в черном воздухе высоко надо мной.

– Wer da? – крикнул я. – Кто там?

Далеко на горизонте легкая розовая полоса светлела в небе. Голоса пролетали высоко над головой, то были человеческие голоса, слова немецкие, русские, еврейские. Громкие голоса говорили между собой; немного скрипучие, жесткие, холодные и хрупкие, они падали и разлетались со звоном разбитого о камень стекла. Я снова крикнул:

– Wer da?

– Кто ты? Что надо? Кто ты? Кто ты? – пронеслось в ответ над моей головой.

Край горизонта был розовым и прозрачным, как яичная скорлупа, казалось, яйцо выходит медленно из чрева земли.

– Я человек, христианин, – сказал я.

Пронзительный смех пробежал по черному небу и растаял далеко в ночи. И один голос сильнее других прокричал:

– А-а, так ты христианин?

Я ответил:

– Да, христианин.

Издевательский смех встретил мои слова, он пролетел высоко надо мной и улетел, угасая в ночи.

– И тебя не жжет стыд оттого, что ты христианин? – крикнул голос.

Я молчал. Пригнувшись к лошади и зарывшись лицом в гриву, я молчал.

– Почему не отвечаешь? – крикнул голос.

Я молчал и смотрел на светлеющий горизонт. Золотистый свет, прозрачный, как яичная скорлупа, медленно разливался в небе. Это яйцо рождалось там, внизу, оно медленно выбиралось из лона земли, поднималось из ее глубоких черных недр.

– Чего молчишь? – крикнул голос.

Я услыхал высоко над головой ропот, похожий на шорох веток на ветру, шепот, похожий на шелест листьев, злобный смех и жестокие слова пробежали по черному небу. Черное крыло коснулось моего лица. То были птицы, большие черные птицы, может, вороны, разбуженные голосами, они всполошились и сорвались прочь, рассекая воздух взмахами тяжелых черных крыльев.

– Кто вы? – крикнул я. – Ради Бога, отвечайте!

Сияние луны разливалось по небу. Это яйцо рождалось в утробе ночи, яйцо рождалось в чреве земли, оно медленно поднималось на горизонте. Понемногу стали видны деревья вдоль дороги, они выделялись на золоченом небе, черные тени двигались вверху между веток.

Крик ужаса разорвал мне горло. Там были распятые люди. Там были пригвожденные к стволам деревьев люди с раскинутыми крестом руками, их ноги были прибиты к стволам или привязаны стальной проволокой, обхватывающей лодыжки. Одни склонили головы на плечо, другие – на грудь, третьи смотрели вверх, любуясь восходящей луной. На ком-то были черные еврейские кафтаны, многие были наги, их плоть целомудренно сияла в холодном свете луны. Как набрякшее жизнью яйцо, символ плодородия и вечности (мертвые в захоронениях этрусков в Тарквинии держат его перед собой двумя пальцами), белая холодная луна выходила из лона земли и зависала в небе, освещая бородатые лица, черные глазницы, распахнутые рты, изувеченные члены распятых людей.