Деревянное яблоко свободы - Владимир Войнович

«Господи боже мой! – мысленно ахнул Абрамов. – Да что же это такое творится? Да их всех тут же хватать надо и в кутузку». Так нет. Городовой, заместо того чтобы меры срочные принимать, стоит в сторонке и хоть бы что, только цигарку свою вонючую тянет. «Да что ж ты не свистишь в свой свисток, который на цепке висит? На кой же он тебе даден?» – сказал господин Абрамов не в голос, а мысленно. А тут прямо как молния полыхнула – кто-то из толпы тряпку красную кверху подкинул, а на тряпке слова написаны, из которых Абрамов разобрал слово «земля», а потом, когда другой раз вверх тряпка взлетела, и второе слово разобрал – «воля». «Земля и воля», стало быть, вот чего. Затем, когда тряпку мальчонка в нагольном тулупчике подхватил, стали и его вместе с тряпкой подкидывать, а он ее на лету разворачивал и всему народу показывал. И неизвестно, чем бы дело кончилось, когда б проходящий мимо чин полиции (не чета Есипенке) сразу в толпу не врезался, тряпку чтобы отобрать. Тут уж и господин Абрамов не выдержал, закричал:

– Хватай перво-наперво белобрысого!

Но тут и вовсе не поймешь чего приключилось. Чина свалили с ног. Городовой бросил свою цигарку, кинулся чина выручать, сам на земле очутился. Тут господин Абрамов задумался, как быть дальше. Кричать «караул» – так, глядишь, самого пришибут (господин Абрамов был не прочь пострадать за отечество, но не сильно). Но, слава богу, без него обошлось. Набежали городовые, свистят, бегут купцы, шорники, извозчики, на ходу рукава засучивают, государственный порядок охранять чтобы, а студенты, двигаясь со своей стороны к памятнику Кутузову, кричат: «Братцы, идите плотнее! – И нападающих пужают: – Кто подойдет, тот уйдет без головы!» Тут-то вся катавасия и началась. Как сбились все в кучу, так началось такое побоище, что любо-дорого посмотреть. Кому голову пробили, кому в ребро двинули, а уж что касается оторванных воротников или пуговиц, то об этом и говорить нечего.

В самый разгар схватки с полицией парнишка в нагольном полушубке, сунув в штаны оставшийся при нем красный флаг, стал выбираться наружу. Тут столкнулся он с двумя барышнями в серых шапочках, которые смотрели на него улыбаясь. Парнишка остановился и посмотрел на барышень подозрительно.

– Ты чей? – вдруг спросила одна из них, вроде бы младшая.

– Я-то?

– Ты-то, – кивнула головой младшая.

Что-то в барышнях привлекало парнишку, но что-то и настораживало.

– А вы откудова такие? – спросил он, подумав.

– А мы свои, – сказала старшая. – Меня Верой зовут, а ее Женей.

– Сестры? – спросил парнишка.

– Сестры, – охотно кивнула младшая.

– Ишь ты! Похожи!

Сделанное открытие почему-то убедило парнишку, что барышням можно довериться.

– Потапов Яков, – представился он солидно и сунул руку сперва одной барышне, а потом другой, по старшинству.

– К нам обедать пойдешь?

– А далеко?

– Да нет, тут рядом.

– А, пошли, – тряхнул головой парнишка.

Вышли на Невский. По дороге Вера расспрашивала:

– Ты сам-то откуда будешь?

– Тверской губернии Старицкого уезда деревня Казнаково, – охотно отвечал Яков. – Не слыхали?

– Нет, не слыхала. Большая деревня?

– У-у! – прогудел Потапов. – Большая. Ну, правда, с Питером не сравнить.

– А тебе сколь годов-то будет? – пыталась Евгения подделаться под народный язык.

– Семнадцать.

– А ты смелый, – одобрительно сказала Вера. – Знамя не побоялся поднять?

– А чего мне бояться? Меня в Киеве рестовали – убег. – В деревню отправили – убег и оттеда. Еще рестуют, еще убегу.

Они шли, занятые своим разговором, еще не научившись думать о слежке, и господин Абрамов, в длиннополом пальто и мерлушковой шапке, шел за ними, несколько приотстав. Честолюбивая мечта принести посильную пользу отечеству и заслужить похвальное слово участкового пристава еще на Казанской площади подсказала ему, что надо делать. Однако, опасаясь получить по уху, он сдерживал до поры свой гражданский порыв и в драку не влез. Теперь было дело иное. Ежели сзади налететь и скрутить руки за спину, рассуждал он сам с собою, то, может, и ничего страшного. Эти две девицы вполне субтильны, но, с другой стороны, как бы не стали царапаться. А что как в сумочках у них револьверы? В буйном воображении господина Абрамова картина триумфа (господин пристав путем личного рукопожатия приносит ему благодарность за усердие) сменилась картиной печального поражения (молодой труп, остывающий на размякшем от крови снегу). К счастью господина Абрамова, на углу Невского и Михайловской попался ему городовой, который сразу понял все с полуслова и согласился разделить лавры. Они налетели сзади и сразу повалили Якова на тротуар. Покудова городовой держал его за руки, тот сапогом ухитрился все же попасть в подбородок господина Абрамова. Едва оправившись от боли, господин Абрамов набросился на свою жертву. Городовой, уступив Потапова Абрамову, кинулся задерживать барышень, но те уже садились на лихача. Городовой поднес к губам свисток, но шарик, создающий полицейскую трель, от сильного мороза примерз там внутри, и заместо трели получилось пустое движение воздуха. А лихач заворачивал уже преспокойно на Большую Садовую.

Вера и Евгения оставили извозчика на Бассейной, прошли еще два квартала пешком и юркнули в подъезд серого дома. На третьем этаже Вера постучала условным образом. Дверь открыл Марк Андреевич Натансон.

– А, сестрички – серые шапочки! Слава богу, целы. А я уж, грешным делом, забеспокоился, что вас схватили.

В большой гостиной сидели люди, большинство из которых были Вере уже знакомы. Киевский бунтарь Валериан Осинский, деятельный, но малоразговорчивый Александр Баранников, предприимчивый Аарон Зунделевич, писатель Александр Иванович Иванчин-Писарев, Иосиф Иванович Каблиц. Ольга, жена Натансона, разносила чай. Пили, держа в руках чашки с блюдцами. Жорж Плеханов, герой дня, произнесший сегодня речь там, у Казанского собора, сейчас тихий и неприметный сидел в красном углу под иконами. Все были радостно возбуждены. Все, кроме Иванчина-Писарева, который брюзжал:

– Как хотите, господа, а на мой взгляд, это не демонстрация, а просто глупость. Глупость, с одной стороны, и провокация – с другой. Нет, вы сами подумайте, – обращался он преимущественно к Жоржу, – что произошло?

– Первое массовое выступление передовых рабочих и землевольцев, – сказал Плеханов.

– Массовое выступление? – язвительно переспросил Иванчин-Писарев. – А я вам повторяю: глупость, а не массовое выступление и не рабочих. Пришли студенты, сами не зная зачем, устроили свалку, сбежались дворники и мясники, побили студентов и многих утащили в полицию. Твоя речь, Жорж, не спорю, была смелая и благородная, но сидеть в каталажке за это будешь не ты.

– Я рисковал не меньше других, – вспыхнул Плеханов. – А что касается значения демонстрации, то уверяю вас, мы его недооцениваем. Вот ты говоришь, пришли студенты, устроили свалку. Теперь попробуй взглянуть другими глазами: первый раз после декабристов в столице России вышли люди, которые открыто провозгласили свои идеалы и цели. Свалка? Ничего себе «свалка»! А отчего же так перепугалась полиция? Нет, брат, в истории России эта самая, как ты говоришь, «свалка» станет очень заметным событием. Новая организация «Земля и воля» начала действовать!

Незнакомый молодой человек с рыжеватой бородкой сидел на диванчике рядом с Верой и переводил с одного спорщика на другого глаза, в которых светилось любопытство.

– Вы т-тоже т-там были, на п-площади? – слегка заикаясь, наклонился он к Вере.

– Была, – гордо сказала Вера.

– И не побоялись?

– Я вообще никогда ничего не боюсь! – вспыхнула Вера.

– Да? – удивился молодой человек. – А я иногда к-кой-чего п-побаиваюсь.

Вечером, когда все стали расходиться, молодой человек вышел на улицу вместе с Верой и Женей. Пушил над городом легкий снежок, шла по тротуарам праздная публика, по проезжей части, шурша полозьями, катили роскошные экипажи, и Вера, подумав, что могла бы уже сегодня сидеть где-нибудь в полицейском участке, невольно поежилась.

– Вы д-давно в Петербурге? – спросил молодой человек.

– Я второй месяц, а она, – Вера кивнула на Женю, – только что из Швейцарии. А вы?

– Я здесь учился, правда, недолго. В прошлом году был выслан за беспорядки на родину.

– А где ваша родина?

– Там, где плакала Ярославна. Помните?

– В Путивле?

– Да.

– А Ярославна там действительно плакала?

– Возможно. Я этим, знаете ли, как-то мало инт-те-ресовался. Вы, вероятно, хорошо учились?

– Неплохо.

– А я с-средне. Я больше не науками, а всякой н-нелегальщиной ув-влекался.

– А теперь чем занимаетесь?

– П-присматриваюсь.

– К чему?

– К ж-жизни.

– Ну и как?

– Мы ведем с-слишком много пустых разговоров. Одни говорят, надо учить народ, другие говорят, надо учиться у народа, третьи выдумывают что-то насчет мешков с динамитом, а все это ч-чистая маниловщина. Надо собраться всем вместе, решить твердо, что надо делать, и действовать всем заодно. Тогда, может, что-нибудь и п-получится.