Таможня дает добро - Воронин Андрей Николаевич

— Не совсем, но что‑то в этом роде, — замялся Дорогин, понимая, что так, с ходу объяснить, что с ним произошло за последние семь лет, невозможно. Если и объяснишь, то вряд ли Скляров этому поверит.

Сержант покосился на Дорогина и понял, что сейчас самое время перейти на другую сторону барьера — туда, где навязчивый посетитель его уже не достанет. Дорогин кивнул милиционеру, мол, давай проваливай, а то он сейчас опомнится и вновь тебя доставать станет.

— Ты оттуда или туда? — Григорий Скляров махнул рукой.

— Я тебя увидел, думаю, ты или не ты? Даже фамилию не сразу вспомнил, хотя она у тебя, Григорий, звучная, гордая.

— Мне к ведущим новостей надо, — убежденно произнес Григорий.

— Тебя туда не пустят, — мягко попытался остановить его Дорогин.

— Нет, — Скляров огляделся и заметил пропажу тщедушного милиционера. — Где сержант?

Милиционер с автоматом, высунувший было нос из‑за стойки с датчиками сигнализации, тут же ретировался, лишь ствол автомата торчал наружу.

— Достал ты его, Григорий, вот и убежал человек. Лучше пошли отсюда. Поедем ко мне, поговорим.

- У меня времени мало. Я обязательно должен в «Новости» попасть.

Дорогину хотелось сказать что‑нибудь колкое, издевательское, но он почувствовал: у Склярова большие неприятности, и именно они заставили его искать правду на телевидении. А поскольку Сергей знал, его бывший знакомый — человек не склочный, то подумал, что лучше попытаться увести его отсюда по–хорошему.

— Не пустят они тебя.

— Почему?

— У них таких, как ты, десятки за день проворачиваются, они отшивать посетителей ловко научились.

— Ты же тут работаешь, проведи, — оживился Григорий Скляров.

— Меня знакомая пригласила, я сам тут впервые за шесть лет, такой же чужой человек, как и ты.

— Но свою знакомую найти сможешь?

— Пошли, Григорий, я не один, — Дорогин взглядом указал на сидевшую у стекла Тамару Соло дкину.

— Красивая. Я помню, как ты мне про свою жену рассказывал, но она мне другой представлялась.

Сергей прикусил губу и подумал: «Многое нас разделило, ой многое! И боюсь, вряд ли мы сумеем понять друг друга.»

— Пошли, женщина ждет, неудобно. По дороге мне все расскажешь. Тамара, — представил Сергей, — а это Григорий Скляров. Я тебе о нем никогда не рассказывал, лесником на границе Беларуси с Латвией работает.

— Я уже не лесник, я егерь, — с гордостью сказал Скляров.

— Мы фильм снимали про войну, так Григорий нам сильно помог. Такие места нашел, такие болота, вековой лес, озера, речки. Я диву давался, думал, таких мест на земле уже и не осталось.

— У вас, по–моему, проблемы? — Тамара почувствовала не то чтобы неприязнь, но какую‑то легкую враждебность по отношению к Склярову. Ее неприятно поразило то, как Дорогин с готовностью бросился к нему.

«Знал‑то он его, наверное, немного, от силы месяц, полтора. Они на границе с Латвией фильм снимали… А рассыпается перед ним, словно лучший друг. Я‑то понимаю, чего это Скляров за него уцепился, дело у него какое‑то есть, он и черта готов за хвост ухватить, лишь бы помог. Сергей слишком добрый, каждому готов пособить.»

— Я тебя с трудом узнал, — признался Дорогин. — Раньше ты вроде брюнетом был?

— И теперь меня блондином с трудом назвать можно, — рассмеялся Скляров, — так, перья какие‑то, а не волосы остались. Иногда боюсь после бани полотенцем голову вытирать, думаю, раз — и весь этот пух сотрется.

— Но мужик ты по–прежнему крепкий.

И тут Григорий Скляров заметно помрачнел.

— Беда у меня, Сергей.

— Что такое?

— Нет, не надо тебе знать. Зачем? Каждый должен свою беду сам осилить.

— Я слышал, ты сержанту милиции рассказывал…

Скляров немного зло посмотрел на Дорогина, пытаясь прикинуть, что именно тот мог услышать.

— Не надо, Дорогин, тебе этим голову забивать, зря я тебя, наверное, встретил.

И тут отношение Тамары Солодкиной к Склярову изменилось. Она почувствовала, насколько искренне тот не хочет загружать Дорогина и ее своими проблемами, именно поэтому и захотелось помочь ему.

— Погодите, Григорий, — она даже положила ладонь ему на руку и почувствовала, насколько загрубевшая у Склярова кожа, — не торопитесь, может, мы сможем чем‑нибудь помочь.

— Нет, — мотнул головой Григорий, — я лучше времени терять не стану. Мне бы только на ту сторону пробраться, — он с тоской в глазах смотрел на арку металлоискателя, — а там я уж сумею уговорить.

— Ничего не получится, тебя туда не пустят.

— Почему?

— Они сумасшедших не пускают, а ты выглядишь как сумасшедший.

— Что у вас случилось?

Григорий упрямо молчал, понурив голову, а затем отчаянно махнул рукой и, избегая глядеть Тамаре и Сергею в глаза, заговорил:

— Ты же знаешь меня, я бы никогда сюда не поперся, если бы не прижало.

— Конечно, знаю.

— Внучке моей плохо.

Когда Скляров сказал о внучке, Дорогин даже вздрогнул, впервые реально ощутив свой возраст: «У моих знакомых уже внуки!».

— Операция ей нужна, а у нас в Беларуси и у вас в России таких не делают. Я уже повсюду ее возил. Если операцию не сделать, то два года, максимум, девчушка протянет.

— Может, не все так плохо? Иногда диагноз неправильно поставят…

- Только в Германии такую операцию могут сделать. Я в министерстве был, нас на очередь записали. Говорят, если все нормально будет, через четыре года очередь подойдет, — Скляров тяжело вздохнул.

— Сколько операция стоит? — Дорогин заставил Григория посмотреть себе в глаза.

— Дорого, очень дорого, — вздохнул егерь.

— Сколько?

— Тридцать тысяч, и не немецких марок, а долларов. Я хотел на «Новости» прорваться, чтобы они передали… — Скляров принялся рыться в карманах и достал завернутые в чистую белую бумагу фотографии и какие‑то документы с подписями, печатями. — Вот она, внучка моя, — дрожащей рукой Скляров взял фотографию пятилетней девочки и протянул ее Тамаре. В глазах его при этом блеснули слезы.

— А почему ты в Москву приехал? Ты у себя в Минске на телевидение пробовал прорваться?

— Прорвался, —- глухо ответил Скляров и опустил голову. — Но у нас, сам знаешь, как дела сейчас идут. Четыре раза в вечерней передаче показывали, счет валютный открыли. Мне это месяца каждодневных поездок в столицу стоило, а толку? — он вздохнул. — Один только нормальный человек нашелся, дозвонился до телевидения, узнал мой адрес и сам ко мне приехал. Посмотрел, как живем, посмотрел на внучку и сказал: «Знаешь, мне чтобы тебе сто долларов на счет перевести, нужно государству девятьсот отдать. Так что на тебе две тысячи из рук в руки, больше дать не могу. И попробуй девочку спасти.» Даже имени своего не сказал, фамилии. Так ответил: «Зачем? Вдруг тебя прижмут, ты меня назовешь. Начнут копать, откуда деньги взял?». Так и уехал. А я до этого продал все, что у меня было: машину, корову, сушеными грибами, которые мы с женой и дочкой собирали, всю зиму на рынке торговал. Три тысячи только набралось. Так что двадцати пяти тысяч мне и не хватает. Может, у вас, в России, законы получше, может, люди побогаче?

Дорогин с Тамарой переглянулись. Она кивнула, мол, если хочешь, помоги человеку, потому что потом не простишь себе, что мог, а не сделал.

— Григорий, поедем к нам домой, помоешься, выспишься, завтра поговорим.

— Не могу, у меня сегодня поезд. Я же в Москву не только по этим делам ездил, у нас там, на латышской границе, с вашими русскими «дальнобойщиками» черт знает что творится. Машины исчезают вместе с людьми. Я и с этим ездил в министерство внутренних дел. Туда‑то я пробился, а толку? Сказали, это дела белорусской милиции, а не нашей.

— Погоди о «дальнобойщиках», — остановил его Дорогин, — тебе сейчас о внучке думать надо, потому что с ней за тебя никто не решит. Сюда и не думай пробиться, не получится, это я тебе точно говорю.

Дорогину хотелось прямо сказать, что есть у него эти несчастные двадцать пять тысяч долларов и он готов их отдать Склярову просто так, с ходу, вот только надо смотаться в Клин и назад. Но нутром чуял, так поступать нельзя. Скляров — человек, не видевший таких больших денег никогда в жизни, человек, не способный поверить, что подобные суммы могут водиться у честных людей. Если поймет, что Дорогин отдает свои, то не возьмет никогда. На коленях не упросишь.