Жестокое убийство разочарованного англичанина - Брайан Клив

Она продолжала стоять к нему спиной.

- В колонке объявлений?

- Вам было страшно?

- Да, - тихо ответила она, на этот раз повернувшись. - Мне было страшно. - Сейчас она выглядела некрасивой, неуклюжей. Она опустилась в единственное в комнате кресло, заскрипевшее под тяжестью ее тела. По ее лицу Шон представлял себе, какой Ева станет лет через десять. Уже сейчас она не первой молодости. Примерно моего возраста, подумал Шон.

- Объясните мне, что произошло с Олафом... в Норвегии во время войны? Она рассматривала свои руки, большие, сильные, квадратные руки крестьянки. Но держала она эти руки как женщина, которая никогда не работала. Повернула их к себе ладонями, посмотрела на них.

- Ничего особенного, - сказал Шон. - Просто люди, которым он верил, его предали.

Она тихонько вздохнула.

- Это еще мягко сказано. Вы можете понять, почему я боялась... за него и за себя? Это вы понять можете? - Она смотрела на раскрытую книгу у него в руках.

- Не знаю.

- Я только одного хотела: чтобы он был счастлив.

Шону оставалось лишь надеяться, что Олаф так же любил ее. И заботился о ней.

- Я не питала никаких иллюзий, - продолжала она. - Не хотела их питать. Просто любила его. Хотела быть рядом с ним, оберегать его. Заботиться о нем. - Ее лицо стало снова красивым; казалось, она держала в руках что-то ценное, нуждавшееся в защите. - Не хочу, чтобы марали его имя. - Она посмотрела на Шона с прежней холодной злобой, с такой силой ненависти, которая придавала этому чувству благородство. - Но я не хочу, чтобы его убийцы остались безнаказанными.

Шон молчал.

- Мне наплевать, зачем он это написал, - добавила она. - Мне наплевать, каковы были его мотивы. Знаю одно: если Олаф что-то предпринимал, то не во зло. Не хочу, чтобы кто-то говорил, будто Олаф сделал это, чтобы быть среди победителей... или и с теми и с другими... или желая расквитаться за бог знает когда случившееся с ним несчастье. Не хочу, чтобы о нем вспоминали как о дешевке.

Ее плечи снова поникли; она сидела, отяжелевшая и некрасивая, в дешевом уродливом кресле с грязной и потертой обивкой - казалось, в таком кресле пружины обязательно продавлены. Неужели теперь любая женщина будет казаться мне уродливой? - подумал Шон. И опустил взгляд на заметки на полях книги, сделанные мелким угловатым почерком. Презрительное разочарование и злость читались даже в аккуратных четких буквах, в нажиме пера.

- Он никогда не говорил вам, почему вдруг изменились его взгляды? Ни разу?

- Мы работали в Хониуэлле, - начала она рассказывать. - Собирали материал для передачи. Выглядело все довольно мрачно. Правда, Олаф не любил цветных. - Ева посмотрела на Шона, ее губы скривились в странную, ехидную усмешку. - А этого же нельзя говорить, верно? Ведь у нас все любят цветных. А вот он не любил. Речь шла не о чем-то личном. Олаф не был лично знаком ни с кем из них. Просто считал, что в один прекрасный день цветные всем нам перережут глотки. Из-за этого и начнется следующая мировая война. - Она сцепила пальцы рук, засмеялась вымученно и резко - так смеется мать, раздираемая злостью и гордостью за "деяния" своего ребенка. - Он мог высказать подобные взгляды на приеме, где было полным-полно черных дипломатов и студентов. Он заводил отвратительные споры, для него это была игра ума, геополитика, Gotterdammerung, негры - третьи секретари посольств и китайские студенты, изучающие право, так и подпрыгивали: они готовы были убить его, а Олаф предлагал подвезти их домой, чтобы продолжить спор в машине, и потом удивлялся, что они отказывались. Я уже сказала, он не любил цветных. Не выносил самого факта их существования. Расовая проблема для него представлялась в виде исторических карт, на которых большими выпуклостями изображены перемещения народов. Олаф видел, как эти выпуклости наползают на Европу, захватывают нас. Цветные никогда не были для него индивидуальностями, личностями. - Ева снова попыталась рассмеяться, откинулась в кресле, тело ее обмякло. Она закрыла лицо руками. - Мне было безразлично, что он думал, что говорил. Я только хотела слушать его. Слышать его голос. - Ева плакала с открытыми застывшими глазами. По ее лицу текли слезы, она вытирала их пальцами, но слезы все бежали из глаз. - Мы возвращались сюда после работы, закрывали дверь, готовили ужин, и мир исчезал - оставались только он и я. Не хочу больше жить. Просто боюсь смерти. Вот если б можно было закрыть глаза и умереть...

- Так что же случилось в Хониуэлле? Почему у него изменились взгляды?

- Олаф понял, что они тоже люди, личности. Понял, что с ними творят. Еще ему что-то сообщил некто Уиллис, это вроде бы окончательно выбило его из колеи. Мне ничего не рассказывал. Просто объявил: "Если только это в моих силах, им не устроить Хрустальную ночь". С того дня он и начал вести записи. - Ева протянула руку за книгой, не глядя ни на нее, ни на Шона. Казалось, каждое слово причиняет ей боль. - Олаф был похож на ребенка. Он играл в какую-то игру, но правила вдруг изменились, и оказалось, что он играет уже в другую игру. Но все равно - в игру. А потом его убили.

Она закрыла глаза руками. Шон увидел, как в безмолвном крике открылся ее рот. Положил книгу в карман.

- Они пытались найти его записи?

Не убирая рук от лица, Ева кивнула.

- Дважды устраивали здесь обыск. Но искали машинописный экземпляр. Мысль о книге не пришла им в голову. Они только пролистали книги, как вы. Я это знаю, потому что положила между страницами ниточки. Эти ниточки исчезли.

- После того... как Олафа нашли, полиция вас допрашивала?

- Да. В присутствии Обри. Думаю, он сказал им, что Олаф застрелился из-за меня. Полицейские отнеслись к этому с пониманием, его поступок не одобрили. - Она достала носовой платок из рукава крестьянской блузки, вытерла лицо. - На допросе был еще кто-то из военной разведки - по крайней мере Обри так сказал, - некто майор Кэннон.

- Высокий худой мужчина с седыми волосами и маленькими, близко посаженными, очень светлыми голубыми глазами?

- Да, он. Вы его знаете? Он действительно?..

- Он мне известен под другой фамилией, не как майор Кэннон. Что ему было от вас нужно?

- Он сказал, что тут может быть затронут закон об охране государственных тайн. Если Олаф написал мемуары о Норвегии и о войне. Я была уверена, что Кэннону очень хотелось бы заполучить эту книгу. Олаф говорил, что в эту историю замешаны и полицейские, и люди из разведки, и такие, как Обри.

- Он был прав.

- А вы тоже имеете к ним отношение? - Казалось, она смотрела на него издалека - так смотрит самоубийца с вершины утеса, с карниза здания.

- Нет. Но если бы они увидели сейчас вас со мной...

- Я не могла больше жить в этом страхе, - сказала она. - В страхе за Олафа и за свою жизнь. Необходимо было что-то предпринять. Я часами сидела, смотрела на эту книгу, вспоминала, как он писал в ней, и все пыталась решить, что же я должна делать. Бог ты мой, речь ведь идет, конечно, не о долге девочки-скаута и не о гражданском долге. А о том, что я должна сделать в память о нем. - Она взглянула на Шона. - Вы защитите его имя?

- Не думаю, что это понадобится. Но я не забуду вашей просьбы.

- Вы чем-то похожи на него.

- Я надеюсь, что встречу в жизни такую женщину, как вы.

Ева ничего не сказала. Он же попытался представить себе, как мог бы защитить ее. Ему впору себя-то защитить...

- Вам есть у кого спрятаться?

- Со мной ничего не случится, - устало сказала Ева. - Я никому не открою дверь. Сколько времени пройдет, пока... вы закончите свои дела?

Шон подумал о майоре, о больнице. Врач сказал: "Может быть, он доживет до утра. Может быть, нет".

- Не знаю, - сказал он. - Вы могли бы... - А собственно, что она может сделать? Он попытался убедить себя, что не Ева интересует их, а только книга и то, что она ему рассказала. Шон представил себе, как они будут пытаться выяснить у нее, что она ему рассказала. И как Ева попробует "не открыть им дверь".

Он снова подошел к окну, посмотрел на улицу. Плоская крыша. Толстые водосточные трубы, проложенные в определенных местах под углом, чтобы уменьшить скорость падающей воды. Даже Ева сможет по ним спуститься.

- Вы не могли бы съездить по адресу, который я вам укажу? Отвезти книгу?

Она посмотрела на него, на окно. Ее рот чуть приоткрылся, лицо резко побледнело. Как будто то, что к ней обратились с просьбой, меняло суть дела, превращало все в нечто иное, нечто большее, чем собственное горе и страх.

- Я...

Снизу послышался приглушенный - все-таки несколько этажей - звонок. Шон открыл дверь квартиры, вышел на лестничную площадку, посмотрел в окно, выходящее на улицу. Но козырек крыши над подъездом скрывал звонившего. В двадцати метрах от дома на улице стояла машина. Там были и другие автомобили, но этот стоял против движения; на переднем сиденье виднелись две мужские фигуры.

Шон вернулся в комнату, запер дверь, как можно выше поднял нижнюю половину окна.

- Они на улице, - сказал он. - Ваша дверь их не остановит.