Нация прозака - Элизабет Вуртцель

на заводе, обычным мужиком, который приходил домой после работы, доставал банку Pabst Blue Ribbon[128] и ужинал, сидя на диване перед телевизором. Мебель, накрытая клеенкой, консервы вместо свежих овощей, кетчуп, заменявший все приправы, и вечные Cool Whip[129] и Snack Pack[130] на десерт. Короче, это была кошмарная жизнь синих воротничков, та самая, которую я воображала в своих жалких романтических мечтаниях о Брюсе Спрингстине. «Вот ты и получила, что хотела», – сказала мама, когда я позвонила ей, чтобы описать обстановку.

Конечно, мне было не особенно весело. Скажу больше, это был абсолютный кошмар, опыт, благодаря которому я поняла, почему Спрингстин так хотел вырваться из этой жизни. Я целыми днями слонялась без дела, курила травку, смотрела мыльные оперы со своей кузиной Памелой, которая собиралась осенью пойти в техникум учиться на секретаря. Но зато здесь мне не нужно было ходить на занятия, как в лагере. Не спрашивая ни у кого разрешения, мы таскались по торговым центрам и игровым залам. В августе я ходила на Тома Петти[131] в Центральный театр, причем безо всякого благословения от Ирва. Я целыми днями и даже ночами читала свои излюбленные заумные книжки, и никто не дергал меня делать уборку, плавать или играть в футбол. Я слушала «Лайлу» группы Derek and the Dominos[132], мой любимый альбом на тот август. Вставала, когда хотела. И чем бы я ни занималась, вопросов не возникало: отец смог объяснить Трикси, что я сейчас не в лучшем состоянии, и поэтому, если я никому не мешаю, лучше всего просто не трогать меня.

Мы с Памелой часто ездили в Taco Villa или Jack in the Box[133] на обед, или я наблюдала за тем, как она играет в бейсбол с друзьями, или даже ходила с ней на вечеринки типа тех, что проводят на заднем дворе, с бочонками пива, мескалином и пейотом, и где люди напиваются до тошноты, ходят по лужам рвоты и слушают Black Sabbath (или, как они говорили, просто Sabbath), Motley Crue[134] (или просто Crue) и занимаются всякой дичью, что вряд ли пришлась бы по вкусу утонченным деткам из Нью-Йорка. Мне эта сторона провинциальной жизни нравилась: тем летом я как никогда часто ходила обкуренной. Время от времени мы с Памелой плавали в бассейне или грелись на солнышке – точнее, она плавала, а я валялась рядом. Иногда заглядывали ее школьные друзья. Все они собирались учиться секретарскому делу в двухгодичный колледж, как и Памела. Я не знала, как себя вести, чтобы не выглядеть в этой компании заносчивой соплячкой и, чтобы не оттолкнуть их, старалась поменьше говорить.

Удастся ли мне когда-нибудь найти компанию, где я буду своей? Я не знала. В лагере все были такими избалованными, а в Матаване, наоборот, казались слишком простыми. А не чересчур много ли я хочу – оказаться в компании, где у меня будет хоть что-нибудь общее с другими людьми? Ничего особенного: им не обязательно быть фанатами Брюса Спрингстина. Сойдут и Боб Сигер[135], и Джон Кугар[136]. В том смысле, что среди сверстников я определенно была темной лошадкой – но не инопланетянкой, нет. Или да. Я уже начинала в это верить.

Если бы я только знала всю правду о Памеле, если бы я только знала, что у нас есть кое-что общее. Но лишь несколько лет спустя мне сказали, что Памела постоянно боролась с депрессией, что иногда почти впадала в кататонию, и это расстраивало и выводило дядю с тетей из равновесия так сильно, что они пытались достучаться до Памелы криками и тычками и так помочь. По сути, этим шумом они заставили Памелу окончательно замолчать, и ее юность прошла под знаком суицидального поведения. Но, конечно, мы никогда о таком не говорили, ведь кому могло прийти в голову поднять эту тему? Я ничего не знала о ее проблемах, она о моих, и никто не взялся подсказать нам поделиться друг с другом, ведь депрессию положено изо всех сил скрывать и замалчивать. Мы провели бок о бок несколько недель, связанные этим удушливым невнятным существованием, где имели значение лишь «Главный госпиталь», отношения Люка и Лоры[137] и попытки разжиться травой.

Один раз мы с отцом болтали по телефону, он сказал: «Надеюсь, ты не включаешь музыку на полную и не сводишь там всех с ума». И еще сказал: «Надеюсь, ты не засыпаешь под включенный телевизор, как рассказывает тетя Трикси, электричество ведь дорогое».

И внезапно меня осенило: десять с лишним гребаных лет в моей жизни зияло пустое место там, где должен был быть отец, а теперь он указывает мне, как себя вести. Как будто время остановилось, когда мне исполнилось три, и я, современная мисс Хэвишем[138], ждала, пока мой идеальный папочка не объявится и не освободит меня, а тем временем у меня во рту, между коренными зубами, собиралась паутина, и ажурный кремовый торт на столе понемногу превращался в камень. В моей жизни зияло пустое место, которое было ничем не заполнить – кроме мечты обрести папу и стать как все. И я привыкла к жизни, где чего-то всегда недоставало, но сейчас, спустя столько лет, он требовал хорошо себя вести, будто на самом деле был мне отцом, а у меня в голове крутилась только одна мысль: «Кто он, черт побери, такой, чтобы указывать мне, что правильно, а что нет? Он же ни хрена не знает о том, что значит быть отцом!»

И я впервые в жизни по-настоящему поняла, как мою маму, должно быть, убивали его попытки вмешиваться в мое воспитание. Я поняла, какая это наглость – если кто-то, кого целых десять лет не было рядом, не только врывается в нашу жизнь без предупреждения, но и пытается стать в ней главным. И причем не на деле, только на словах. Если бы его любовь можно было обналичить, то ее не хватило бы даже на утреннюю газету; вся она сводилась к чересчур неосязаемой заботе, у которой не было ничего общего с повседневными обязанностями родителей.

Я провела в летних лагерях пять лет и множество тоскливых, одиноких дней вдали от дома, но я никогда не хотела к маме так, как хотела в ту минуту.

И я почувствовала себя в тупике: у меня не было человека ближе мамы, ей единственной во всем мире я доверяла, но мы увязли в самых что на ни