Живая вода времени (сборник) - Коллектив авторов

Стал отрицанием самой идеи цвета.

Счастливчик-месяц в темном уголке

Один мог любоваться, как часами

Весна томилась с красками в руке

Над обессиненными небесами.

Балтика

Небу сестра и земле подруга.

Туго натянуты струны сосен.

Как в полусне ты – не лето, не вьюга,

То ли весна у тебя на душе,

То ли глубокая осень:

Тусклое солнце, серые воды,

Люди (на этой странице – петит).

Сладкий, холодный ветер свободы

В нашу пустыню не долетит.

Непогода

Непогода. Ртуть дневного света

Разлита вдоль белого окна.

Три недели слышит тишина

Быстрых капель микро-кастаньеты.

За окном покинутой планетой

Киснет долгожданная весна.

Дождь, что ночью шелестел сонеты

О скитаньях пилигримов-туч,

Днем, как содержание газеты,

Снова усыпляюще-кипуч.

Лист газетный (с обещаньем солнца

В рубрике прогноза) так же сер,

Так же стойко спит на дне колодца

В сырости активных полумер.

Первый снег

Первый снег подобрался к рекам,

В медсестер нарядил деревья

(Принаряженные калеки

Без листвы загрустили вдвойне).

Безнадежная радость доверья

К неизбежной зиме.

Ровный холод щекочет веки.

Первый снег, аккуратный такой,

Обнуляя цвета и пространства,

К нам идет. Не на службу – домой,

Вешать бирки на детские сны,

Всех возвысить до общей прямой

Непричастности и постоянства,

Уберечь от весны.

Утро

Долгих сумерек уродцы

Скрылись в неглубоких норах.

Молодые губы солнца

Обжигают тюль и штору.

Сотворяет свет обои,

Стол, кровати середину,

Мой зрачок, поклон алоэ

И мечты прямую спину.

Там, в мечте, лечу в луче я

Самой верткой из пылинок.

Непосильный казначеям,

Я мельчу любой учет.

Мной играет с увлеченьем

Свет, как я и прям, и зыбок

Просто в силу назначенья —

Обнаруживать полет.

Создатель прост и убедителен,

Как дождь в безлюдном переулке.

Как смех ребенка, плач родителей,

Как табурет в конце прогулки.

Мишень, возможность попадания

И кровь того, кто не промазал, —

Вот все истории создания.

Доступно. Внятно. Без отказа.

Смерть и поэт

Жизни-трудяге есть дело до каждого пустяка,

Но, хоть она всякий день

принимает любого прохожего,

Только Смерть и Поэт,

как два самых прилежных ученика,

Постоянно толкутся в ее прихожей.

И не то, чтобы Смерть и Поэт ревновали

друг к другу, нет,

Просто им в тесноте порой никуда не деться:

то вдруг Он ей отвесит двусмысленный комплимент,

то Она от избытка чувств поцелует Поэта в сердце.

Жизнь озабоченно выглянет из-за дверей,

громко вздохнет и глянет на них построже,

втайне довольная старой привычке своей —

двух самых преданных

и самых придирчивых учителей

сталкивать сразу же, прямо с порога, в прихожей.

Закатав штанины до коленей,

А глазенки к небу закатив,

Топчется поэт по белой пене,

Сеть души лохматит об отлив.

Разноцветных рыб на серый камень

Вывалит потом и без конца

Будет молча разводить руками,

Изумляясь мастерству Творца.

Стихотворение про вдохновение

То решительно, то несмело,

На малой скорости,

Со стороны затылочного отдела

Теменной области

Подбирается вдохновение. Его путь долог —

Столько нужно достать с высоченных полок,

Столько ингредиентов смешать на блюдце,

Столько собрать резолюций

И совершить революций,

Что лишь напрочь забытым способно оно заявляться.

Но еще не закончишь за ним подметать-прибираться,

С близвисящих ветвей не начнут еще критики собираться,

А оно уже где-то в пути —

След твой ищет на снежно-белом.

Долго сердцу грустить

По его разноцветным стрелам.

«Вот дом, который построил Джек…»

(из английского фольклора)

Сей храм возвели на деньги компании.

Об этом гласит не столько табличка на здании,

сколько собственно здание, плохо копирующее Ниццу

на фоне русской деревни, а также лица

входящих в него моих сослуживцев.

Глядя внутри как притихшее руководство

борется с чувством собственного превосходства

перед Матерью с Сыном,

затылком читая о чем просили,

я рассуждаю о милости Высшей Силы,

о том, что величие наше, наша убогость

одинаково верно выводят к Богу.

И. Бродскому

Каждое утро нам день возвращает на плечи.

И начинает скорее катить его к новому вечеру,

Не уставая шептать потревоженному сознанью,

Что день наш обычно имеет не больше общего с явью,

Чем наша обычная ночь. И возразить тут нечего.

Каждое утро твердит недоверчивому воображению,

Что абсолютный покой – это лучшая форма движения.

Мы посему никогда не выходим из дома,

Где та же контора – одна из немногих комнат.

И как ни спешим мы порою к себе вернуться,

А все же стараемся до вечера не проснуться.

Проводить еще раз облака

От крестов до слепящего круга,

Не заметить, куда с каблука

Вдруг порхнув, улетела супруга.

Потеряв невесомую нить,

Поклониться бетонному своду,

Чтобы снова в метро пережить

Неподдельную близость к народу.

Я не один и я не одет.

Входит свидетель – солнечный свет —

Смотрит в салатник и наполняет стакан.

– Участь твоя, – говорит, – надежнее, чем капкан,

Хочешь молитвы пой, а хочешь – танцуй канкан.

Я опоздал, – говорит, – если цветы в венках,

Если твоя судьба ходит на каблуках,

Если в распахнутой двери – погашенная свеча,

Если движенье плеча

Как поворот ключа.

Так пропади в западне,

Разбейся о сотни глаз,

Первым дождем пролейся,

Сгустками падай в таз.

Сворачивать поздно. Останешься жив, сынок,

Будешь как я – нужен, пока одинок.

В продуваемой комнате переговоров,

где столетьями спорят Вчера и Завтра,

Сегодня томится от их справедливых укоров —

едкой смеси разочарованности и азарта.

Вчера расползается снова дурным туманом,

Завтра опять попользуется и бросит,

а Сегодня правда не по карману,

оно всех принимает и все выносит.

Только в часы, когда звездную карту

солнце прячет за голубое,

Сегодня уверено в том, что Вчера и Завтра

ушли, наконец, договорившись между собою.

Мусор на крыше

Мусор на крыше лежалый, покрытый пылью.

Все оттого, что людей тут случается мало, а небу

Мусор неинтересен. Так же, как люди. Но здесь

В небе уже человек. И, в прозрачной тиши растворяясь,

Слышу я странные мысли о том, что земли не бывает.

Есть, дескать, высшее небо и небо пониже,

Низкое небо совсем, а земли не бывает…

Вежливо сдвинув консервную банку, смущенный,

Тихой звездой проплываю сквозь тьму чердака.

Осень на рябине спелой

Настоит хмельную влагу,

Все, что сделал и не сделал —

Все уместно, все ко благу.

Тает в уличном рассвете

Память мутным привиденьем.

Праздник вечно юной смерти

Счастьем жжет листву растений.

Им сквозь узкое оконце,

Уж сама едва живая,

Целый день старушка-солнце

Передачи посылает.

И за нею, прочь от буден,

Мокро, сухо – без дороги,

Все, что было, все, что будет —

Чтоб вернуться, все уходит…

Вениамин Марченков

Афанасьевич

Каждый год Егор Афанасьевич Журов приезжал в деревню, где проводил свой профессорский отпуск. В советские еще времена он подкатывал к доставшемуся по наследству дому на голубой, сверкающей лаком шестерке. Высокий и важный, в расстегнутой настежь белой рубахе, он медленно, стараясь не мять изумрудной травы, обходил свои владения, отмечал все недостатки, накопившиеся за прошедшую зиму. В душе он был человеком крестьянского склада, с крепкой хваткой, хозяйской жилкой, когда, казалось бы, абсолютно ненужная вещь находила свое место в его деревенском обиходе. Наверное, стал бы он тем мужиком, на которых и поныне держится Русь, но жизнь рассудила иначе – Афанасьевич, как уважительно называли его в деревне, стал профессором. Говорят, в своей сфере он преуспел, на космос работал, а вот крестьянствовать так и не научился. Руки не слушались, сноровки не было. Нехитрая, казалось бы, работа, доставляла ему столько мук и хлопот, при всей аккуратности и старании велась столь неуклюже и медленно, что Афанасьевич с удовольствием поручал ее деревенскому жителю. Люди валили валом. Надо починить покосившийся забор – вот они специалисты, поправить печную трубу, выкосить заросший отавою двор или прополоть грядки – и здесь нет отбоя. Афанасьевич жмотом не был. За каждую, пусть и мелкую, работенку накрывал в саду покосившийся стол, вываливал на него столичные разносолы, доставал из холодильника подернутую туманной влагой бутылку.