Меч в ножнах из дикой сливы - Зоя Ласкина

сил вставать, ходить, смотреть, жить. Совсем бросил медитации. Третий день не сплю, не могу заставить себя закрыть глаза дольше чем на фэнь. Все вижу лицо господина – живое. Он что-то мне говорит. Я, наверное, брежу. Близок к искажению. Слышу его голос, он зовет меня.

Не знаю, зачем пишу все это. Никто не заберется в такую глушь, и никому не важна будет история какого-то предателя. Никто не похоронит мои останки, когда господин заберет меня с собой. Это правильно.

Я не оставлю здесь своего имени. Невыносимо слышать его. Знаки принадлежности к клану тронуть не посмею. Мои руки слишком грязны. Руки предателя. Труса. Клятвопреступника.

Я погружусь в это море, подобно глиняному быку[151], я недостоин спасения. Уповаю лишь на то, что однажды Небесные покровители вернутся к нам. Что в новом перерождении господину не придется жертвовать собой ради свободы совершенствующихся. Что мне удастся попросить прощения…

Нет. Я недостоин. Недостоин целовать даже пыль у его ног. Я предатель, я…

Дальше записи становились совсем путаными и в конце концов обрывались. Ючжэнь быстро проглядел оставшиеся листы: со многих на него смотрело то же лицо, что и на самом первом портрете, который, видимо, стоило считать наиболее соответствующим оригиналу. Прочие были нарисованы скорее с исступлением, нежели с мастерством, как будто рука художника дрожала или застыла в судороге. Дрожал и почерк в дневнике: иероглифы, поначалу прописанные тщательно, с каким-то болезненным, самоуничижительным упорством, ближе к концу скакали по листам в припадке или безумии, и читать написанное удавалось с большим трудом. Кроме этой отчаянной исповеди и портретов, не нашлось никаких, хотя бы косвенных, указаний на подробности случившегося.

– Дева Цю, ты не знаешь, о чем идет речь? – спросил Ючжэнь у все еще безмолвной девушки. – Как я понял, заклинатели готовили переворот, но их предали сторонники.

– Откуда мне знать? – Высокий хвост блестящих волос мотнулся по плечам.

– Ты из совершенствующихся, а вам обычно известно друг о друге больше, тем более что в описанные события был вовлечен не один клан, а по меньшей мере два.

– До нас доходили слухи о каком-то неудавшемся заговоре, но подробностей я не знаю, – неохотно призналась Цю Сюхуа. – Слишком давно мы… – Она осеклась и замолчала снова.

«До кого “до вас” доходили слухи? – мог бы спросить Ючжэнь. – Кто такие “мы”, откуда ты родом, что за тайны и недомолвки?» Но не стал. Сказано в мудрых книгах: «Лучше оберегать уже достигнутое, чем мечтать о еще не свершенном; лучше предотвратить будущую ошибку, чем сожалеть о прошлом прегрешении», и если он начнет допытываться, спутница опять закроется.

– Этот несчастный сошел с ума от чувства вины, и оно убило его, – сказал молодой даос вслух. – От чувства вины – и от любви. Он слишком любил своего господина, чтобы смириться с его смертью.

– Монах, ты всех готов пожалеть и простить? – Цю Сюхуа фыркнула, демонстративно скрестив руки на груди. – Где тут любовь? Разве предал бы он господина, если бы и вправду любил его?

– Нет леса без кривого дерева, нет человека без недостатков, – возразил Ючжэнь, бережно разглаживая израненные чужой болью листы. – Иногда посланные испытания ломают людей.

Цю Сюхуа нахмурилась.

– Он предал господина! – ее голос зазвенел.

– И расплатился за это сполна. Страшнее всего казнит себя сам человек. Я буду молиться за его душу, чтобы ее перерождение случилось в более мирные времена.

Дневник, тот самый найденный первым портрет и поясную подвеску Ючжэнь забрал с собой, решив показать их кому-то из клана Хань Ин, лучше всего – нынешнему главе – и помочь пролить свет на давние события; забрал и большую часть монет. Оставшиеся деньги, наброски и серебряный гуань уложил в сундук и вынес во двор: тела, чтобы похоронить, не осталось, так пусть хотя бы что-то из ценных для умершего вещей будет с ним за пределом жизни. В руинах Ючжэнь нашел старую ржавую мотыгу, но только попытался вонзить ее в землю, как охнул и схватился за плечо: ночная рана дала о себе знать.

– Дай сюда, – следовавшая за ним неотступной тенью Цю Сюхуа решительно отобрала у него мотыгу. – Еще не выздоровел, а туда же! Я все сделаю, скажи только, насколько глубокую нужно яму.

– Чтобы поместился сундук и не добрались лесные звери, – улыбнулся Ючжэнь. – Благодарю за помощь и милосердие к умершему, дева Цю.

Она дернула плечом, не глядя на него, и споро принялась за дело. С помощью заклинательницы забросав сундук землей, Ючжэнь зажег палочку лотосовых благовоний для умиротворения души безымянного заклинателя. Проговаривая знакомые до последнего слога и звука слова молитвы Дракону и Фениксу, он внезапно вспомнил о Шоуцзю, душе которого тоже нужен был покой. Но, пока не закончится расследование, тело его останется в ведомстве, где служит Иши; да и потом вряд ли им с братьями удастся похоронить старшего как подобает: слишком таинственной была его жизнь, слишком внезапной и жестокой – смерть. Очнулся Ючжэнь, только осознав, что повторил последние строки молитвы в несколько раз больше необходимого. Поклонился могиле и тяжело поднялся, стараясь беречь руку.

– У тебя красивый голос, – заметила откуда-то из-за спины Цю Сюхуа, и юноша вздрогнул: общаясь сначала с богами, а потом с самим собой, он как-то позабыл, что спутница все еще неподалеку. – Ты учился пению?

– Всех монахов учат. – Ючжэнь устроился в тени, возле мирно пасущегося Огонька, пристроив раненую руку на обломок ограды. – Полезно для дыхания, приводит к гармонии. Молитвы петь необязательно, но мне всегда нравилось. Мне кажется, так богам приятнее слушать.

– Откуда тебе знать, что им приятнее, а что – нет? – Она подсела к нему, пальцы беспокойно теребили поясное украшение. – Боги молчат уже больше полувека, не разделяя правых и виноватых. Или монахам повезло больше нас?

– Владыки Дракон и Феникс и дочь их, сладкоголосая Луань-няо, никогда не отворачивались от простых людей. – О том, что и они не так давно замолчали, Ючжэнь решил пока спутнице не говорить: прямых доказательств у него нет, кроме слов отшельника Цзайшэна, да и сама Цю Сюхуа скрывает не одну тайну. – Многие думают, что боги существуют лишь для того, чтобы что-то давать просящим, но немногие понимают, что внимание должно быть обоюдным. Счастлив не тот, кто получает подарок, а тот, кто подарок делает; милость богов – дар людям, но и людям следует что-то дарить в ответ. Так выражается благодарность, так рождается гармония. Мой голос, благовония, что я зажгу не по нужде, а по велению сердца, моя вера – немногое я могу дать, но пока в силах, буду делать это.

Она вскинулась, словно хотела что-то сказать, возразить, но наткнулась взглядом на его лицо и смолчала. Лишь снова посмотрела странно, пристально, и этот огненный взгляд перевернул все внутри, будто храмовый служитель разворошил ароматные листья в курильнице; вот только дым, призванный очищать разум и настраивать на медитацию, вызвал на этот раз обжигающий жар в теле, который никак нельзя было списать на рану от когтей цзянши.

Цю Сюхуа молчала весь остаток дня, а на следующее утро, когда они вновь двинулись в путь, на вопрос Ючжэня: «Куда дальше?» – лишь буркнула угрюмое «Туда», указала направление на запад и уткнулась взглядом в гриву своей лошади. Она опять закрылась, отдалилась, будто и не было того ночного разговора о семье Си, о смерти матери, будто не стояли они плечом к плечу против нечисти, не читали вместе полные отчаяния строки дневника.

Лес быстро закончился, вдаль, до самого горизонта, потянулись поросшие кустарником холмы, дорога уходила все выше, будто путь в конце концов вел прямо за облака. «Может, пришла пора подняться в горы и узнать высоту неба?»[152] – с улыбкой подумал Ючжэнь, подгоняя коня. Земля ровная, можно не беречь животных ближайший десяток ли точно, да и заскучавший Огонёк рад был пробежаться.

Цю Сюхуа не отставала сильно, но и не вырывалась вперед, и перед Ючжэнем лежала лишь лишенная малейших следов человека земля – в мире будто не осталось ничего, кроме летней золотисто-зеленой травы с вкраплениями ярких цветов, обгоняющего мысли ветра и бесконечного неба, почти звенящего от солнечных лучей. Ючжэнь сначала просто дышал полной грудью, так,