Могучая кучка - Андрей Николаевич Крюков

меня к чтению, как не Балакирев. С кем я мог вести откровенный и полезный разговор, как не с ним. Да, мама, еще раз повторяю: Балакирев хороший человек».

Непонимание, встреченное у матери, отдалило Римского-Корсакова от нее.

В своих далеких странствиях юноша не переставал думать о Петербурге, о друзьях, оставшихся там. Он с нетерпением ждал встречи с ними. Судьба смилостивилась: «Алмаз» зашел в Кронштадт.

После почти годового отсутствия Римский-Корсаков вновь ходил по улицам Петербурга. За это время на них произошли кое-какие изменения. По Невскому и Садовой были проложены рельсы, и со дня на день ожидали начала движения конки, в уличных фонарях спиртовые и масляные горелки повсюду заменялись керосиновыми, дававшими гораздо больше света, в некоторых домах в центре города начал работать водопровод...

Римскому-Корсакову не посчастливилось повидаться с друзьями: время было летнее, и все разъехались кто куда. Все же ему удалось и в четыре руки поиграть, и по музыкальным магазинам походить, и на концерте побывать: Иоганн Штраус дирижировал в Павловске под Петербургом. Программа была неинтересной, но вдруг раздались знакомые звуки увертюры «Ночь в Мадриде» Глинки. Юноша замер, слушал, стараясь не пропустить ни одного звука.

Быстро пролетели три дня отпуска, и снова палуба корабля и безбрежный морской простор...

На корабле не оказалось ни одного любителя музыки. Тем острее чувствовал Римский-Корсаков свое одиночество. «...Мне просто необходимы Ваши письма, а то я без них пропаду»,— писал Римский-Корсаков Балакиреву. За неполный год, в течение которого они встречались, Милий Алексеевич искренне привязался к юноше. Глава кружка ждал от начинающего музыканта больших свершений и всячески подбадривал его. И когда в Петербурге пронесся слух о том, что «Алмаз» погиб, Балакирев пережил глубокое потрясение. К счастью, слух этот скоро был опровергнут. Милий Алексеевич, еще не оправившийся от потрясения, писал Римскому-Корсакову: «Вы не поверите, как я люблю Вас... День свидания нашего (если оба живы будем) будет для меня счастливейшим днем в жизни».

Письма Римского-Корсакова в Петербург, особенно к Балакиреву, являлись своего рода отчетом о том, что полезного было сделано за минувшее время, что предпринято, чтобы избежать интеллектуального застоя.

Юноша много занимался самообразованием. В письмах он постоянно упоминал книги — как русские, так и на других языках. Правда, в корабельной библиотеке не было сочинений Пушкина, Лермонтова, Жуковского, так же как Шекспира, Байрона, Шиллера. Все же кое-что интересное для себя Римский-Корсаков находил, если не в библиотеке, то у товарищей.

«Илиада», «Одиссея» живо напомнили ему петербургский кружок музыкантов, великолепное чтение Стасова, всю атмосферу жажды знаний и восторженного отношения к шедеврам литературы. Римский-Корсаков читал и перечитывал Белинского, который ему, по его словам, «ужасно полюбился». В его письмах упоминается также Гоголь и Добролюбов, Пушкин и Кольцов, многие другие авторы. Образование юноши становилось все более широким.

Балакирев рекомендовал читать журналы, особенно «Современник»: «Из этого Вы можете приобресть много дельного»,— писал он. По-видимому, Римский-Корсаков следовал этой рекомендации.

За границей в поле его зрения был и «Колокол». Читая материалы, обличающие крепостнические порядки в армии и на флоте, Николай Андреевич думал о том, что и вокруг себя он видит немало безобразных фактов, достойных обнародования. Командир корабля вызывал у него омерзение. Он жестоко наказывал матросов, был резок с офицерами. «Он груб и позволяет себе такие выходки против офицеров, которых никто бы не снес, если бы мы не были на военном положении. Каждый день он вызывает на дерзость, нанося обиды всем и каждому из-за своего нахальства, грубости и низости...» — писал Римский-Корсаков.

Когда в Польше в 1863 году вспыхнуло восстание против гнета царского самодержавия, клипер «Алмаз» некоторое время курсировал в Балтийском море, проверяя проходящие суда — нет ли на них оружия. В оценке происходящих событий мнения на корабле разошлись: Римский-Корсаков был в числе сочувствовавших восставшим. «Лидер» противоположного «лагеря» вызывал у него глубокую антипатию. «Он был ярый крепостник и дворянин с сословной спесью»,— вспоминал потом Николай Андреевич.

В Лондоне Римский-Корсаков мог познакомиться с Герценом, но не сделал этого. Может быть, он помнил предостережение матери, боявшейся неприятностей. Позже композитор сказал, что был «в то время недостаточно развит и потому уклонился от возможности воспользоваться этим случаем, тем более, что собственно политикой... в сущности мало интересовался, да и Герцена самого считал слишком большим, по сравнению с собой, «генералом» по либеральной части».

Действительно, мысли юноши были сосредоточены ка музыке. Он всюду искал музыкальных впечатлений: где удавалось — посещал оперные спектакли и концерты, покупал и выписывал ноты, портреты композиторов.

Уезжая из Петербурга, Римский-Корсаков был полон творческих планов. Он хотел закончить симфонию, написать ряд других произведений. И он работал, посылая Балакиреву эскизы, консультируясь по всевозможным вопросам. Так удалось завершить Анданте Первой симфонии.

В апреле 1863 года Милий Алексеевич получил рукопись своего «птенца». На одном из ближайших собраний кружка Анданте играли несколько раз. Композитора хвалили. Особенно понравилось, как удачно использована тема русской народной песни «Про татарский полон», которую Римский-Корсаков получил от Балакирева. Зная, что юный автор ждет их оценки, друзья поспешили написать ему о своих впечатлениях.

С какой радостью читал Римский-Корсаков слова, написанные хорошо знакомым почерком Балакирева: «Ваше Andante я посмотрел со всею внимательностью и остался им доволен... К оркестровке Вы имеете положительные способности, но с арфой и со многим Вы не могли справиться. Кроме того, по части композиции некоторые мелкие штучки нужно будет изменить... Теперь вооружитесь новыми силами и напишите Трио к Скерцо, а на будущий сезон в концертах нашей школы на афишах будет красоваться «Симфония (es-moli) соч. Н. А. Римского-Корсакова». А я употреблю все мое старание, чтобы она шла в оркестре отлично».

Большие письма прислали Николаю Андреевичу Кюи и Канилле.

О похвалах, которых удостоился Римский-Корсаков, стало известно его матери. 4 июня она написала из Петербурга: «Говорят, что твое Анданте чудно хорошо; Канилле в восторг приходит от него. Я душевно порадуюсь, когда твоя симфония будет принята хорошо публикой».

Сочинение Римского-Корсакова возбудило в кружке повышенный интерес: его отмечали особо — как первую русскую симфонию. Конечно, балакиревцы знали, что уже три симфонии написал Рубинштейн, что есть симфонии у Виельгорского, у некоего Лазарева, но те, по их мнению, представляли собой копию многочисленных западных произведений, повторяли сложившиеся в них (особенно в немецкой школе) схемы, приемы. У Корсакова же находили живое, новое слово, ощущали его большое дарование.

Высокая оценка сочинения друзьями окрылила Римского-Корсакова, укрепила его убежденность, что именно в музыке его будущее. Но чем дольше он был оторван от музыкальной жизни Петербурга, от кружка, тем меньше