Post-scriptum (1982-2013) - Джейн Биркин

я должна вернуться на улицу Ла-Тур, чтобы закончить эпизод фильма, который мы тогда снимали. Не успела я вернуться домой, как зазвонил телефон: Роман родился, и Кейт чувствует себя хорошо!

Как только Роман родился, стало совершенно очевидно, что для Лу он будет как младший братик, я стала чаще брать его в поездки, чаще брать его и Лу с собой на отдых, чем когда-то брала Кейт и Шарлотту. Я стала бабушкой в 40 лет и хотела, чтобы меня называли Мами, из-за матери Сержа, а еще потому, что английское звучание мне нравилось. Кажется, реакция мужчин в моем окружении была примерно как у Граучо Маркса, который на вопрос: «Что вы чувствуете, став дедушкой?» – ответил: «Я никогда не свыкнусь с мыслью, что женат на бабушке!»

* * *

21 ноября

Еду в Токио[106] без Лу. Мне ее очень не хватает, я хочу ее, я хочу, чтобы она была здесь, со мной, я хочу держать ее на руках, ласкать ее, веселиться с ней, а она вот в Париже. Температура, озноб, лежит в постели, я строю в голове планы, как вызволить ее к себе дня через четыре. Стоит ли путешествовать без своих детей, без их взгляда, устремленного на тебя? Мне так грустно. А Кейт? Что произойдет в четверг, если ее бойфренда посадят в тюрьму… Что она будет делать? Кейт и ее младенец… Шарлотта волнуется, какие у нее будут отметки. Я написала письмо учительнице, восемь страниц. Она работает, ее надо поддержать, а не сбивать с пути. Она считает, что ее усилий никто не видит. Я писала до 3 часов утра, а в 7:30 встала, чтобы поговорить с Шарлоттой, – надеюсь, она передаст письмо учительнице. Нужно, чтобы преподаватели поняли, что все искушения, которые были у Кейт, есть и у Шарлотты, плюс кино, но от школы она никогда не отлынивала, никогда не пропускала уроки ради фильма. Нужно, чтобы они осознали ее добрые намерения, увидели ее разочарование, хотя бы отчасти прониклись состоянием 15-летнего человека. Мне действительно нужно с ними поговорить. Однако Дрейфюс беспокоится из-за Паскаля. Я ему позвонила по дороге в аэропорт, поскольку видела Кейт и Паскаля вчера, они выглядели как два любящих друг друга человека. Кейт хотела этого ребенка, и я надеюсь, что все будет хорошо. Но черт, засадить его в тюрьму после пяти месяцев пребывания на свободе – это очень жестоко, это было бы чудовищно. Кейт говорит, что он не сильно рискует. Я и правда на это надеюсь, ради нее.

* * *

В той же тетради, возможно написано позднее

Нью-Йорк

Пятница

Найдешь ли ты в сумке этот клочок бумаги? Прочитаешь ли, прежде чем решить, что это какая-то старая ненужная записка? В каком-то смысле ты прав: это старая записка, такая была не одна, так что, в сущности, она не важна. Я люблю тебя, Жак, мне больно видеть, когда ты уезжаешь, это ужас для меня, всю ночь я смотрю на тебя так, будто больше не увижу, я почти боюсь к тебе прикасаться – боюсь, что больше уже не придется, я хочу, чтобы ты прикасался ко мне, и в то же время избегаю этого, чтобы тебе не пришлось меня сравнивать – нет, не с другими, просто ты уже на другом берегу, и я не имею к нему отношения. Они враги – те, кто забирает тебя у меня, и я не хочу, чтобы они смеялись надо мной. Я еду далеко, чтобы быть еще дальше, ты удаляешься, а раз так, то моя защита в том, чтобы уехать туда, где нет воспоминаний, нет прошлого. Это удивительно, но я окажусь лицом к лицу со своим прошлым: Канада, потом Джон в Нью-Йорке, тогда я хотела взять тебя с собой, но везу Лу, потому что она – это ты. И потому, что она напоминает мне тебя, я забавляюсь, я хочу, чтобы она почувствовала, что ее любят и немного балуют; я уделяла столько внимания Кейт и Шарлотте, и я чувствую себя так отвратительно, что использую ее для своей защиты, она даже не знает, до какой степени она защищает меня. Мой дорогой Жак, думай обо мне что хочешь, но я люблю тебя, вспоминай обо мне время от времени; похоже, сценарий у тебя хороший, да я ничего другого и не предполагала, ты не даешь его мне, и, наверное, ты прав: я боюсь его читать, боюсь завидовать этому сюжету и видеть в нем нас; я видела тебя минуту назад, ты вошел и вышел, я вижу кого-то на твоем пути; как путешественник, собравшийся в дорогу, ты не можешь поступать иначе, ты уезжаешь, и, адресуя тебе эти строки, я хочу, чтобы ты больше меня любил, но, быть может, из-за этого письма ты станешь любить меня меньше; я оставлю записку: «Я думаю о тебе, удачи, я люблю тебя».

Ты не звонишь, от тебя никаких известий, ничего срочного, и я не сплю, потом в конце концов засыпаю, потом просыпаюсь в поту, потом уже не просыпаюсь. Я привыкаю к твоему ежедневному отсутствию, это уже перестало причинять мне боль, прежде я не хотела писать тебе, потому что боль еще оставалась, но теперь все, кончено, сколько недель ни единого слова? Две, три? Больше я их не считаю, потому что это уже не важно, я привыкаю ко всему, привыкаю к пустоте, к тому, чтобы быть ничем. Я не хотела писать тебе письмо, пропитанное горечью, – поэтому оно едкое; я не хотела тебе надоедать – и вот уже твой голос и твои слова меня не касаются; я не хотела тебя ранить – и вот я сама разбита; твое равнодушие отрезало меня от тебя, я уже не знаю, где я, но я не живу тобой, еще сегодня утром я дышала вами, но вечером я все убила вокруг себя; уверенность в том, что никакая весточка меня не ждет, победила желание позвонить тебе, с тобой нет никакой связи уже несколько недель, никакой нужды во мне у тебя нет, ни одной телеграммы, ни одного цветка, ни одной открытки, ничего. Все меньше и меньше знаков, мы для тебя умерли. Я тебя понимаю: нет больше смысла, есть потребность в ком-то другом, дыхание, дававшее иллюзию существования, уже безжизненно, я больше не являюсь твоей жизнью, но не решаюсь стать твоей смертью. Это не происходит быстро, я знаю, от фильма к фильму мы отдалялись друг от друга: нет больше воспоминаний, нет общего дела, нет ничего неотложного, – и вот в мыслях я уже уехала, чтобы не испытывать боль, разочарование.