Девочки Гарсиа - Хулия Альварес

сумасшедший мужчина в машине… – Ее голос понизился. Карла различала только обрывки: что-то там, что-то там «сесть в машину»…

– Мэм, где ваша дочь? – спросил властный мужской голос.

Карла съежилась за кухонной дверью. Мать обещала, что не заставит ее объясняться с полицией и расскажет все сама.

– Она еще маленькая, – попыталась отговориться мать.

– Мэм, если вы хотите предъявить обвинения, мы должны с ней поговорить.

– Предъявить обвинения? Что значит «предъявить обвинения»?

Последовал раздраженный вздох. Намеренно терпеливым голосом с расстановкой слов ей объяснили процессуальные нормы, будто повторяли урок истории, который мать Карлы должна была выучить задолго до того, как обратилась в полицию и поселилась в этом районе.

– Я не хочу неприятностей, – возразила она. – Я просто думаю, что это сумасшедший мужчина, которого нельзя выпускать на улицы.

– Вы совершенно правы, мэм, но наши руки связаны, если вы, как сознательная гражданка, нам не поможете.

«О нет», – мысленно простонала Карла.

Теперь ей конец. Волшебные слова произнесены. Гарсиа были всего лишь законными резидентами, а не гражданами, но стоило мами услышать, что полиция приняла ее за гражданку, как этот неотразимый комплимент перевесил для нее все сомнения по поводу дискомфорта для собственного ребенка.

– Карла! – позвала мать с порога.

– Как зовут девочку? – спросил полицейский начальственным тоном.

Мать повторила полное имя и произнесла его по буквам, а потом снова требовательно окликнула дочь:

– Карла Антония!

Карла уныло обвилась вокруг кухонной двери, высунув в прихожую голову.

– ¿Si, mami? – законопослушным тоном отозвалась она, чтобы произвести впечатление на полицейских.

– Иди сюда, – мать поманила ее пальцем. – Этим очень любезным офицерам нужно, чтобы ты описала то, что видела. – Лицо у нее было виноватое. – Подойди, милая, не бойся.

– Тебе нечего бояться, – добавил полицейский грубым, пугающим голосом.

Карла, не поднимая головы, подошла к входной двери и мельком вскинула глаза, лишь когда полицейские представились. Один из них оказался до неприличия молодым, его лицо выглядело почти по-детски на крупном мускулистом мужском торсе. Другой, тоже большой и светлокожий, казался старше из-за злобного лица с острыми чертами, напоминавшего морду животного из сказки, которого намеренно нарисовали так, чтобы он одним видом внушал детям недоверие. На бедрах у них обоих висели ремни, из кобуры высовывались пистолеты. От подобной мужественности исходила угроза. Они были слишком большими, слишком сильными, слишком маскулинными, слишком американскими.

Записав ее данные, полицейский со злым лицом, громким голосом и блокнотом спросил, может ли она ответить на несколько вопросов. Не зная, что имеет право отказаться, Карла, готовая расплакаться, покорно кивнула.

– Ты можешь описать транспортное средство, за рулем которого находился подозреваемый?

Она не понимала, что такое «транспортное средство» и, если уж на то пошло, что такое «подозреваемый». Мать перевела их слова на более простой английский язык:

– Какая машина была у этого мужчины, Карла?

– Большая и зеленая, – пробормотала та.

Несмотря на то что Карла ответила по-английски, мать повторила для полицейских:

– Большая зеленая машина.

– Какой марки? – уточнил полицейский.

– Марки? – переспросила Карла.

– Ну, «форд», «крайслер», «плимут», – со вздохом закончил свой перечень офицер. Карла и ее мать даром тратили его время.

– ¿Qué clase de carro? – обратилась мать к дочери по-испански, заранее зная, что та не различает марки автомобилей. Карла покачала головой, и ее мать на свой лад попыталась выставить ее в лучшем свете: – Она не помнит.

– Она что, говорить не умеет? – рявкнул грубый полицейский.

После этого вопросы начал задавать тот, кто больше походил на мальчишку.

– Карла, – начал он, произнеся ее имя так, что она почувствовала себя с ног до головы укутанной чем-то теплым и приторно-сладким. – Карла, – ласковым тоном повторил он, – опиши, пожалуйста, мужчину, которого ты видела.

Все воспоминания о том, как он выглядел, уже испарились. Она помнила лишь пришибленную улыбку и несколько прядок грязных светлых волос, тщательно уложенных над плешью. Она не знала, как сказать по-английски «лысый», поэтому ответила:

– У него почти ничего не было на голове.

– Хочешь сказать, он был без шляпы? – подсказал ласковый офицер.

– Почти никаких волос, – объяснила Карла, подняв глаза, как если бы высказала догадку и хотела понять, попала ли она в цель.

– Лысый? – Грубый коп показал сначала на свое волосатое запястье, торчащее из рукава формы, а потом на розовую безволосую ладонь.

– Лысый, да. – Карла кивнула. Темные волоски на его теле вызвали у нее отвращение. Они напомнили ей о волосках на собственных ногах, об изменениях, которые исподволь происходили с телом, превращая ее в очередного взрослого человека. Неудивительно, что мальчишки с тонкими голосами и гладкими безволосыми щеками ее презирали. Они видели, что тело предало ее.

Карла описала внешность мужчины, а потом прозвучал самый страшный вопрос.

– Что ты видела? – спросил коп с мальчишеским лицом.

Карла опустила взгляд на ноги полицейских. Черные мыски их ботинок высовывались из-под штанин, как мордочки пронырливых зверьков.

– Мужчина был голый здесь, внизу. – Она показала рукой. – И у него была веревочка вокруг талии.

– Веревочка? – голос мужчины был похож на руку, пытающуюся поднять ее подбородок и заставить посмотреть вверх. Именно это и сделала ее мать, когда он повторил: – Веревочка?

Карла была вынуждена посмотреть ему в лицо. Оно и правда было взрослой версией болезненно-белых мальчишеских лиц с игровой площадки. Когда они вырастут, то будут выглядеть именно так. В этом лице не было ни злобы, ни доброты. Никакого понимания, насколько ей тяжело описать увиденное с ее крошечным запасом английских слов. Это было лицо персонажа из кинофильма, который прокручивали перед глазами Карлы, и лицо спрашивало:

– Что он делал с веревочкой?

Она пожала плечами. В уголках ее глаз стояли слезы.

– Веревочка поддерживала его… – вмешалась мать.

– Прошу вас, мэм, – прервал ее полицейский, записывавший слова Карлы. – Дайте дочери самой рассказать, что она видела.

Карла ломала голову, как назвать мужские гениталии. Ее семья приехала в эту страну до того, как она, по испанским меркам, достигла полового созревания, поэтому было упущено множество ключевых слов, которых в противном случае она набралась бы за прошлый год. Теперь она учила английский в католическом классе, где ни одна монахиня никогда не произносила выражений, которые ей сейчас пригодились бы.

– У него была веревочка вокруг талии, – пояснила Карла. Судя по легкости, с которой начал записывать за ней полицейский, теперь она выражалась совершенно ясно. – И она шла к животу. – Карла показала на себе. – А вот тут была завязана в… – Она подняла руку и показала пальцами нолик.

– В петлю? – предположил ласковый полицейский.

– В петлю, и его штуковина… – Карла показала на пах офицера. Записывавший коп нахмурился. – Его штуковина была внутри этой петли, и она росла и росла, – выпалила девочка дрожащим голосом.

Дружелюбный коп поднял брови и сдвинул фуражку на затылок. Его большая ладонь смахнула капельки пота, собравшиеся на лбу.

Карла безмолвно молилась, чтобы допрос на этом закончился. Она начала бояться, что на следующий день ее фотография – хотя никто ее не фотографировал – появится в газетах и ватага дрянных мальчишек станет мучить ее тем, чему она стала свидетельницей. Она задалась вопросом, можно ли рассказать о мальчишках молодым полицейским. «Кстати…» – могла бы начать она, и офицер-грубиян принялся бы за ней записывать. Уж она бы нашла слова, чтобы ОХАРАКТЕРИЗОВАТЬ их внешность: их злобные, глумливые лица она знала наизусть. Их бледные, одинаково хилые тела. Их тонкие голоса, пищавшие от восторга, когда Карла неправильно произносила какое-нибудь слово, которое они заставляли ее повторить.

Но после описания происшествия ее больше ни о чем не спрашивали. Коп захлопнул блокнот, и оба офицера на прощание отдали Карле и ее матери честь. Они уехали на своей патрульной машине, и по всему кварталу сомкнулись раздвинутые шторы, а полуоткрытые жалюзи закрылись, как не замечающие зла глаза.

Следующие два месяца, перед тем как на второе полугодие седьмого класса мать Карлы