Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Князь Василий мало-помалу оставался в одиночестве.

Число его сторонников редело. Их осталось совсем мало после второго похода на Крым, закончившегося ничем, что бы там ни говорила царевна. Зачем согласился на ее уговоры? Зачем снова взялся не за свое дело? Искушал судьбу вопреки голосу разума, говорившему: «Не лезь!» Ясно и четко.

И не отвращали картины первого похода: голод и жажда, страдания людей. В ушах стоял сухой противный шелест выгоревших степных трав, предсмертное ржание коней, лишенных корма и питья, обезвоженные колодцы, пыльная пустыня…

Софья твердила: только ты можешь стать во главе похода. А он ей прямо говорил: не мое это дело, пойми ты. Я человек совета, а не рати. Князь ясно ведал свое предназначение, а во главе первого похода на Крым встал по недоразумению. По уговорам той же царевны, которая слепо верила в его звезду. Она и тогда встретила его как триумфатора, твердила одно: Господь не попустил, такое со всяким может случиться. В следующий раз Бог благословит, наш христианский Бог. Он всегда с нами, на стороне Святого Креста, на стороне христианства, веры истинной, чистой, непреложной.

А в его голове шастали еретические мысли: вот-де и султан, и его везиры, и духовники — имамы да муллы, толкуют про свою мусульманскую веру то же самое: что она-де единственно истинная, неложная, и нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммед пророк его. Точно так же, как мы: нет Бога, кроме Саваофа, и Иисус пророк его. А еще есть иудейский Бог Яхве и его пророк Моисей. Есть свой Бог у китайцев, у индусов, у каждого народа. И каждый народ почитает своего Бога истинным, единственно неложным, могущественным и вечным. Скажи он это Софье либо патриарху, они бы решили, что он рехнулся, спятил, повязали бы его, несмотря на титулы и звания, и сожгли в срубе, как сжигали еретиков, противников «истинной веры».

Где она, истинная вера? Чья? А может, и вовсе нет ее, размышлял он порой, в минуты сомнений, настигавшие его все чаще и чаще. Мысль обжигала: истина непостижима! Человек слишком мал и слаб, он где-то в начале своего пути к истине. Человек только часть Природы, могущество которой безгранично. А может, думал он, Природа и есть Бог, ибо она всеобъемлюща и непознаваема. Человек не может объять ее разумом. А что такое звезды, эти слабые светящиеся точки на небосклоне? Чьи-то глава или далекие миры, подобные нашему, как утверждают наиболее пытливые умы.

Он терялся от этой бездонности мысли, знания, Природы, Мироздания. Но боялся заговорить об этом с кем-нибудь, даже с ближними людьми, даже с единомышленниками. Однажды он попробовал заговорить об этом с одним из наиболее приближенных людей, с думным дьяком Емельяном. Тот в упор глянул на него и пожал плечами.

— Ты, князь Василий, заговариваться стал. Занедужил головою небось. Попроси доктора Данилу дать тебе лекарство…

Вот так. Царевна же была от него без ума. Он пробудил в ней женщину, и эта женщина оказалась деспотичной в свой любви и в своем обожании. Нет, не любовь это была — страсть всеобъемлющая, неудержимая. Князь страдал от ее деспотизма, пробовал ее остудить. Куда там! Она слепо верила в то, что вот если есть человек всемогущий, то это Василий Голицын. Он может все: и рать возглавить, и иноземцев склонить на сторону Москвы, и еще многое другое.

И таковая ее безоглядность поневоле увлекала и его. Кроме того, он сознавал, что своим положением был обязан царю Федору и ей.

Царь Федор не предпринимал ни одного дела, не посоветовавшись с князем. В свою очередь князь увидел эту его тягу к лучшему, к добру и стремился воспользоваться ею, чтобы улучшить дела в государстве. Возглавил комиссию выборных дворян, убедив Думу и царя отменить местничество — пустую прихоть высшего боярства, мешавшую выдвижению истинно талантливых государственных мужей.

Это был шаг неделимый в прежние царствования, но Федор по его наущению взял да и отрубил. В Москву по его призыву зачастили иноземцы. И не только по торговым делам, но и разного рода искусники, которые могли выучить русских людей чему-нибудь полезному. Немецкая слобода разрасталась, равно и Посольский двор. Ревнители старины глядели на него косо, но Федор верил ему безоглядно, видя, что его новшества зело полезны.

И вот теперь Софья, правительница. После стрелецкого восстания она непомерно возвысила его. Наградила званием дворового воеводы, подчинила ему приказы: Посольский, Иноземный и Рейтарский, Малороссийский и Смоленский, равно и Владимирскую, Галицкую, Устюжскую чети, Новгородское наместничество.

Князь Василий слабо защищался:

— Помилуй, Софьюшка, у меня всего две руки и две ноги, опять же одна голова. Ни ухватить, ни вместить сего я не могу. Избавь меня от тягостной непосильной ноши.

— Ищи себе помощников по способностям, князинька, — возражала правительница.

То было время, когда она казалась всесильной, после укрощения стрелецкого бунта, что в значительной мере было ее заслугой.

Князь Василий в полной мере оценил тогда ее практический ум. То была дипломатия потачек. Она выкатила стрельцам бочки с брагою и водкой, опустошила казну, дабы умилостивить бунтовщиков денежными дачами. Приблизила к себе их главарей и самых горлохватистых заводчиков.

И вот сейчас, в одиночестве, князь Василий обратился мыслью к своей любовнице, столь безудержно обласкавшей его после неудачного похода, и как-то сразу перед ним возникла последовательная цепь ее поступков. И он восхитился и ужаснулся.

По кончине отца, царя Алексея, девятнадцатилетняя царевна шла в траурной процессии, лия слезы вместе с пятью своими сестрицами, ничем решительно не выделяясь среди них. Слезы эти были дипломатического свойства: царь держал дочерей в великой строгости, в затворе. Черный люд не мог их лицезреть: они предназначались в невесты заморским принцам.

Не то стало при брате, царе Федоре. Он им попустительствовал, потому что сам был слаб и недужен. И при нем Софья вырвалась вперед. В царских покоях князь Василий ее и высмотрел. Царевна не отходила от больного брата и, вопреки обычаю, мешалась в дела думных бояр. Изгнать ее никто не решался, а она все смелела и смелела. И иной раз подавала разумные советы.

Князь Василий был главным советником молодого царя, ближним боярином. Он был старше царевны на 14 лет. В год кончины Федора ему было 39, ей без малого 25. С той поры он стал ее галантом — оказалось, что не он был первым, не он отворил ее темницу. Царевна привлекла его не красотою, но живым умом, и не он заманил ее на ложе, а как-то так получилось, что она его. И с той поры он стал ее наблюдать. Царевна шла за гробом меж бояр, что тоже было вопреки обычаю, и голосила громче всех. Тужилась, взывала к народу: «Извели моего брата любимого, православного царя батюшку, извели отравою! Некому нас, сирот, пожалеть, разве что христианские короли нас примут!»

Попервости князь не мог взять в толк, к чему это она голосит про отраву, якобы царя Федора извели. Он-то лучше других знал, что доктора-иноземцы лечили его со ревностью, со старанием, особенно доктор Даниель со своим помощником Гутменшем. А потом понял и оценил: желала выделиться меж остальных и взвести подозрение на царское окружение. Мол, она одна единственная радетельница среди всех бояр и даже супруги покойного, царицы Марфы Матвеевны из рода Апраксиных.

Ее стали сторониться и даже опасаться. Но стрельцы меж собою стали говорить, что вот-де благоверная царевна пуще других жалела царя, своего брата, и только ей ведомо потаенное злодейство. А Софья тогда же поняла, что стрельцы — главная сила. И стала их потихоньку приманивать. В один из дней меж стрельцов стала шнырять простая баба с сумою: «Воины православные, царевна Софья, ведая противу вас все неправды, жалует вам по два рубли серебряных».

Можно ль отказаться от двух рублей? Тогда она рассказала князю про свой замысел, и он с ним согласился. А она уже действовала вовсю. Призвала к себе князя Ивана Хованского, зная, что он любим стрельцами, и всяко обласкала его. Он-де станет первым человеком среди бояр, а за его сына князя Андрея выдаст она свою сестрицу царевну Екатерину. К тому времени пришлось боярам смириться с таковой ее беспримерной дерзостью. А она все глубже и глубже копала. Была переметчива: все, о чем толковал ей князь Василий, в нее входило и оставалось. Выучилась читать по-польски, начала было осваивать латынь. Но тут подоспели события, меж коих было не до латыни.

Видя, сколь усиливаются Нарышкины, и усмотрев в том угрозу для Милославских, царевна распустила слух, будто брат царицы Натальи, ненавистной мачехи, двадцатитрехлетний Иван, до этого возведенный в бояре, хоть у него молоко на губах не успело обсохнуть, примерял царский венец и говорил при этом: «Мы, Нарышкины, всех других изведем и власть себе заберем». И будто царевича Ивана он, Нарышкин, почал душить.