Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

Ожидания того часа, когда Изабелла будет со мной.

XXVIII

В эту ночь она не пришла. Я знал в глубине души, что она не придет, и, однако, не мог запретить себе ждать. По истечении первых часов мне пришлось собрать в кулак всю свою волю, чтобы не кинуться к ней бегом. Я рисовал себе ее синюю комнату. Я видел ее такой, какой она предстала передо мной накануне. Я вспоминал ее нежную кожу, и руки мои тряслись. Я сел на перила террасы. Такая глубокая тишина стояла в полях, что я слышал журчание ручья, бегущего к морю там, позади хозяйственных служб. Главная аллея тянулась перед моими глазами, спокойная и безлюдная. Пальмы клонились туда и сюда при малейшем дуновении воздуха, их листья лоснились под лунным светом.

Точно подросток, я перебирал одно за другим все события вчерашнего дня, стараясь не упустить ни единой детали и откладывая на потом тот миг, когда я утонул в своей радости и в своей гордыне. Кровь толчками билась в висках. Я вошел в дом и совершил обход горящих вверху светильников. Но на пороге спальни Катрин Куэссен встал как вкопанный. Воспоминания, которые я отталкивал от себя весь день и весь вечер, обступили меня. Как и вчера, я опустил канделябр на ночной столик. Как и вчера, я приподнял и отвернул одеяло. Я бросился на кровать, спрятал лицо в складках шелка, ища и не находя эту мягкую, теплую гриву волос с их цветочным запахом.

Назавтра, тотчас за перекличкой, когда я завтракал в библиотеке, вошел Рантанплан и остановился в дверях, не двигаясь и вперив в меня взгляд. Так он вел себя в случаях, когда имел ко мне дело, но боялся побеспокоить и ожидал моего вопроса. Я налил себе в чашку чай и отставил чайник.

— Тебе нужно поговорить со мной, Рантанплан?

— Да, хозяин, но мне очень трудно начать.

— Ну хоть намекни, о чем речь.

Он долго искал слова, потом наконец решился:

— Подсолнух здесь, в кухне.

То, что управляющий Изабеллы явился в «Гвоздичные деревья», меня удивило. Ведь было условлено, что она по-прежнему будет распоряжаться в своем хозяйстве, и Подсолнух это отлично знал. Я было подумал, уж не начало ли это какого-то бунта.

— Чего он хочет?

Голос мой прозвучал, как видно, сухо и повелительно. Рантанплан сделал ко мне два шага. Он засунул обе свои ладони между широким кожаным поясом и рубашкой, что у него было признаком большого смущения.

— Он попросил меня объяснить вам… Надо, хозяин, чтобы вы поняли. Вот уже сколько лет у нас такое не делается, а Подсолнух совсем молодой, непривычный к подобным историям. Ну и подумал, что, может быть, вы вмешаетесь…

— Что-то я не пойму, Рантанплан. Вмешаюсь? Но почему?

Он сделал еще два шага и на этот раз зачастил:

— Подсолнуху приказали дать тридцать ударов кнута Неуловимому.

Я постарался не выказать своих чувств.

— Неуловимый, видимо, поступил очень дурно?

Я заметил, что Рантанплан отвел взгляд.

— Должно быть, хозяин. Он вчера утром бросил работу и не вернулся назад из поселка.

— Он заболел?

— Нет, но его жена родила мальчонку. Когда к нему прибежали с этим известием, он ушел в поселок и не вернулся. Это заметили и послали за ним, но он не послушался.

— У него много детей?

— Нет, хозяин, это был первенец.

— Подсолнух сейчас пойдет на поля? — спросил я еще.

— Да, и по возвращении, в десять часов, он должен будет…

— Ладно, — прервал я его. — Скажи, пусть идет на работу.

— И все, хозяин?

— Все.

Он мешкал уйти, не слишком, наверно, довольный моим односложным ответом. Я взял из фруктовой вазы один из последних в этом сезоне плодов манго. Рантанплан понял, что разговор окончен.

Я не мог допустить, чтобы человека наказывали кнутом на моей земле. Быть может, впервые с тех пор, как я купил имение Изабеллы, я отдал себе отчет, что взял на себя большую ответственность. Пока я довольствовался тем, что лишь изредка обходил с Изабеллой ее поля. Мы плутали с ней по дорогам, по узеньким тропкам. Я шел за ней, только и делая, что любуясь изящным изгибом бедер, волнообразным движением слегка приподнятой юбки над плоскими туфельками, подвязанными к лодыжкам крест-накрест обернутой лентой. Изабелла порой оборачивалась ко мне с откинутым на плечо белым зонтиком, и тогда совсем близко я видел ее сверкающую улыбку, мерцающий сквозь ресницы взор. Мог ли я обращать внимание на что-то другое? Разговор с Рантанпланом внезапно вернул меня к грубой действительности.

Расширяя «Гвоздичные деревья», покупая новых рабов, я чувствовал, что обязан к ним относиться так же, как к прежним, следуя нравственным правилам, установленным моими родными. Мне оставалось лишь соблюдать их в эти трудные последние месяцы. Я не имел никакого права да и желания что бы то ни было менять в этих обычаях. Но мне претило касаться этих вопросов с Изабеллой. Разве у нас не должны были быть одинаковые реакции и одинаковый взгляд на все эти вещи? Европеец по рождению, как и она, воспитанный в совершенно иных условиях, я не мог спокойно смотреть на то, что люди значились в описи ценностей, коих я стал наследником, где-то между скотом и повозками. То, что казалось нормальным большинству маврикийцев, с детства привыкших относиться к черным как к вьючным животным, оскорбляло мои понятия о справедливости. А уж наказывать их кнутом — я и мысли подобной не допускал!

Через четверть часа, пустив Тальони шагом, я ехал по диагональной дорожке. Я был раздражен и разочарован. Не такой представлял я себе нашу встречу с Изабеллой. По положению солнца я понял, что еще очень рано: дни относительно длинные в это время года. Было, наверное, часов семь. Я вспомнил также, что сегодня первое апреля. Земля была влажной, на листьях сахарного тростника еще дрожали капли росы. Я смотрел на ее сверкание, обдумывая, что сказать Изабелле, чтобы она отступилась и не наказывала Неуловимого. Она ведь вчера должна была быть сама доброта, сама снисходительность! А я знал, что она добра и самоотверженна, даже когда ее жертвенность доставляет ей неудобства. Не колеблясь, она на три дня задержалась в неуютном дорожном трактире, чтобы ухаживать за госпожой Кошран. То был первый раз, что она проявила при мне свою беззаветность. Помню, как я был тогда растроган, но в то же время и раздосадован этим.

Когда я подъехал к дому Изабеллы, служанка вышла ко мне сказать, что ее хозяйка на поле, возле сухого овражка, — там сеют маис. Я поехал туда и нашел Изабеллу стоящей на земляной насыпи, которая возвышалась над полем. Силуэт ее вырисовывался на бледном небе. Она смотрела в мою сторону: как видно, она услыхала шаги Тальони. Полуприкрыв веки, чуть-чуть оттянутые к вискам, она ждала моего приближения. Я спешился. Я напрочь забыл о причине, которая привела меня к ней, и вспомнил об этом, только коснувшись протянутой ею руки и оглянувшись на вспаханное поле, дабы побороть внезапно охватившую меня слабость. Но взгляд мой тотчас упал на Подсолнуха. Он не сводил с нас глаз, и надежда смягчала его лицо. Большего не потребовалось, чтобы ко мне вернулось сознание ответственности перед моими людьми.

— Мне надо с вами поговорить, Изабелла, — сказал я.

Она улыбалась, ее лицо под зонтиком разрозовелось.

— Слушаю вас.

— Может быть, лучше нам отойти. Я не хотел бы, чтобы люди нас слышали.

— Э! Что они там понимают!

Но все же она направилась к вырезанным в насыпи ступеням. На тропинке я взял Тальони за повод. Мы медленно двинулись к Креольской горе. Солнце золотило гребни хребтов Большой Гавани, но на склонах гор, там и здесь, пластался туман. Порой, как будто вылетев из пещеры, взвивался с вершины горы фаэтон. Покружившись недолго, он направлялся к морю. Мы шли вперед, нас ласкало теплое утро, а я чувствовал, что мы с Изабеллой не составляем единого целого. То, чего она от меня ожидает, я ей сейчас не скажу. По крайней мере, пока не будет улажен другой вопрос. Я размышлял о том, что злейший наш враг — мы сами, с нашими страхами, щепетильностью и условностями, чуть ли не предрассудками.