Полковник Ростов - Анатолий Азольский

Все четыре трупа побросали в грузовик.

— Нина… — сказал Ростов и вдруг заплакал. — Крюгель, я обманул святую женщину… — Он, стыдясь, закрыл лицо ладонями. Встряхнулся. — Ну, навались, быстрее отсюда, вокруг уже эсэсовцы, сейчас ворвутся.

Наступило уже 21 июля. Ростов и Крюгель поблуждали по коридорам, рассчитывая только на удачу. Она им улыбнулась. Проникли в корпус, где некогда располагался абвер, взломали дверь какой-то комнаты; по счастью, выходившее на улицу окно не было зарешечено, но и открываться не желало. Ростов схватил кресло и разбил им оконную раму. Выглянул: три автоматчика! Опять нырнули в люк. Вылезли. Быстро дошли до канала. Сели в «майбах», ждали, свет не включали. Наконец из ворот выехал грузовик, что в нем — понятно, куда едет — можно определить, проследить.

Тиргартен, церковь святого Матвея. У ее ограды грузовик остановился. Солдаты вынесли трупы, шла какая-то перебранка со служителем или сторожем. Договорились все-таки. Солдаты через полчаса вернулись к грузовику — без трупов, разумеется. Уехали. «Майбах» с погашенными фарами продолжал стоять, ожидая еще одного грузовика, с Принц-Альбрехтштрассе, трупы выкопают и повезут туда, на опознание.

Дожидаться, однако, не стали: слишком опасно. Вернулись к каналу — и в страхе задом отъехали: на мосту стоял, прожекторами освещенный, глава службы безопасности рейха Кальтенбруннер и рядом с ним — Шпеер. Напугались и поехали в Целлендорф, за ранцем Крюгеля.

— Вовремя пришли вы сюда десять дней назад. Что делать дальше — знаете. Все видели и все слышали. Смысл понятен?

— Так точно, господин полковник. Правда, одна правда и ничего, кроме правды.

— Правильно. Удачи вам и — живыми будьте.

— И вам, господин полковник, того желаю. И Монике вашей тоже.

Как в прихожей тихо ни говорили, она услышала, спустилась к ним. Ахнула:

— От вас порохом пахнет… — И обняла Крюгеля, понимая, что он уходит навсегда.

Не спали. В восемь утра покинули Целлендорф, Ростов вел «майбах» вдоль домов, увешанных давно уже не виденными флагами с нацистской свастикой: народ радовался тому, что Гитлер жив, тому, что еще сохраняется надежда на скорое окончание войны. По радио передавали еще ночью произнесенную Гитлером речь: «Мизерная кучка тщеславных, бессовестных и вместе с тем преступных, глупых офицеров сколотила заговор, чтобы убрать меня, а вместе со мною уничтожить и штаб оперативного руководства вооруженных сил. Бомба, подложенная полковником графом Штауффенбергом, разорвалась в двух метрах справа от меня….» И после речи традиционный, но сегодня особо мужественно зазвучавший баденвейлеровский марш. Моника радостно вскрикивала, слушая речь и улыбаясь всему Берлину, который показывал пример неистощимости и цепкой выживаемости; несмотря ни на какие бомбежки, уборка улиц продолжалась и вывоз мусора не прекращался, более десяти тысяч полицейских несли бесперебойную службу, почтальоны находили адресатов среди разрушенных кварталов, афиши извещали о концертах филармонии, почти на каждом углу цветочницы предлагали свой товар, и спешащие люди быстро расхватывали свежие букетики; все спешили, через сорок минут начнется налет американцев, а надо добраться до работы, и хвала городским властям и доктору Геббельсу: наземные и подземные поезда работают!

Ростов довез Монику до завода и легкомысленно пообещал вскоре вернуться, сам, впрочем, не зная, зачем ему Брюссель и как вообще жить дальше. Аресты в ближайшие дни не ожидались, Гиммлер не бездействовал, Гиммлер решал, кого брать, а кого не трогать, приберечь для фронта. Разные слухи ходили о Париже, о том, как, выполняя план «Валькирия», вермахт взял под стражу гестапо и СС, а затем милостиво отпустил, в честь чего была устроена всеобщая попойка, после каковой вермахт лишил себя командования; многих арестовали и увезли на Принц-Альбрехтштрассе, кое-кто стрелялся или проглатывал яд; в Брюсселе, правда, мало что изменилось; по-прежнему пахло кофе, девушки всех национальностей стояли в выжидательной птичьей позе на центральных улицах, напоминая Ростову марабу и фламинго — такие же длинные ноги, тот же взгляд отрешенности, те же вопрошающие глаза. Моника все-таки была лучше всех этих пернатых, и как-то подумалось: не отправить ли вещи на ее квартиру? Своей ведь нет, ее и не будет: через полгода варвары ворвутся в Германию, страна возьмет на постой миллионы наглых солдат, чужих и жадных до женщин и добра, еще не сгоревшего в пламени пожаров. Ойген пропал, возможно, спрятался в Испании. Портье в отеле скалил зубы, англосаксы теснили немцев, нормандский плацдарм вот-вот расширится до Парижа; оберштурмбаннфюрер Копецки, 26 июля в номер заглянувший как бы невзначай, грустно признался, что время упущено, бастионы Атлантического вала трещат, его дивизии пришел конец, сам он уцелел только потому, что был вызван в Берлин, а сейчас прибыл сюда, чтоб забрать полковника Ростова. Гиммлер по приказу фюрера создал при гестапо Особую комиссию по делу 20 июля, хватают всех подряд и большей частью вскоре отпускают, та же участь ждет и Ростова, ни в чем не замешанного, в совращении несовершеннолетней девушки разве лишь, однако же отбыть эту тяжкую — не столько для Ростова, сколько для него, Копецки, — миссию все-таки придется, итак — в Берлин, побыть гостем столицы, почетным — поскольку лично он, Копецки, поручился за него, и многое в поручительстве — от полковника Больбиндера, друга Ростова, а Больбиндер, с которым Копецки имел честь познакомиться несколько дней назад, высоко, очень высоко отзывался о полковнике Ростове…

«Скандинав» либо мученически погиб, ни слова не сказав, либо, брезгливо выдворенный из полиции на улицу, убрался восвояси, перепрыгнул через проливы и исчез в мокром от дождя Стокгольме. На Бендлерштрассе никаких следов не оставлено, Крюгель уже на пути к русским, обер нем как могила, Рената Уодль еще молчаливее, а чтоб дознаться, кого все-таки искал в Берлине Ростов, — так пусть по столице бегают ищейки из собачника на Принц-Альбрехтштрассе! Да им сейчас не до Ростова, на другие запахи реагируют, причем — выборочно, многим дарованы жизнь и свобода, Гиммлер посвятил их в свои планы заблаговременно. Рейхсфюрер СС попал впросак: надо карать мятежников, но так карать, чтоб меч правосудия не опустился на головы генералов и офицеров, которые, возможно, и содействовали заговорщикам, но даже временное отстранение их от должностей не должно пагубно сказываться на фронтовых делах. Потому и взята была для раздумья четырехдневная пауза.

— Придется за вещами попозже заехать, — огорчился Ростов, отлично зная, что в Брюссель уже не вернется. Прощай, Бельгия! Прощай, Германия!

В Темпельхофе Копецки извиняюще развел руками: к Ростову подошли два щуплых молодчика, предъявили какие-то бумаги и предложили следовать за ними, он задержан пятым отделом Особой комиссии и проведет некоторое время под арестом, хотелось бы домашним, но поскольку дома у полковника нет, то поехать все-таки придется за город.

Поехали. По указателям, по тому, что мелькало и прочитывалось, — везли в Мекленбург; часовой у входа, училище пограничной службы, то есть — все тюрьмы переполнены, всех подозреваемых разместили где придется. Ростова утрясло на «Ю-52», укачало на тряской дороге, он тут же лег спать; комната на двоих, вполне приличная, офицеры, числом не менее сорока, галдели в казино, шум разбудил Ростова, он встал, жадно набросился на еду, потягивал скверное винцо, когда кто-то положил сзади руку на его плечо. Ойген! Ойген фон Бунцлов, вроде бы три дня назад перебравшийся за Пиренеи! Ойген, хохочущий Ойген, не унывающий и полный веры в чудесное избавление от всех козней гестапо. Избавление это не за горами, утром с ним по телефону говорил Шпеер, министр летит к фюреру со списком тех, кто томится в узилище и без кого военная промышленность Германии в полную меру работать не будет. Уже ночью он будет на свободе и постарается вытащить и Гёца, который, конечно, как ему кажется, сидит здесь по недоразумению, истинно по недоразумению; пора бы, дружище, знать, что каждый здесь коротающий время либо убежден в трагической ошибке Особой комиссии, либо ловко скрывает свою причастность к событиям 20 июля.

Ростов полагал, что трагической ошибки гестапо не могло быть, как и доказательств того, что он каким-то боком связан с заговором. Засадила его сюда, сомнений нет, Моника Фрост, как это горько ни звучит; преданная фюреру нацисточка припомнила его словечки о Гитлере и побежала не к блокляйтерше, а к уполномоченному повыше рангом. Ее тут же начали трясти — и посыпалось: позднее возвращение неизвестно откуда в ночь на 21 июля, ефрейтор Крюгель, исчезнувший в ту же ночь, генерал-лейтенант Тюнген, уже арестованный (об этом он услышал здесь, в казино), Гизи около студии, еще много, много тех, с кем он встречался и кого сейчас подозревают обоснованно или нет в заговоре. Она, никто другой не мог! И вспоминался сентябрь 1939 года, разгром Польши, возможные контакты с Красной Армией, немецко-русский разговорник, какая-то странная пословица о волке, смысл которой сводился к тому, что как ни приручай его стать домашней собакой, а хищник все тянется и тянется к лесу. Эх, Моника, Моника, по которой скучал все четыре дня в Брюсселе!