Харама - Рафаэль Ферлосио

Петра сначала глядела на нее недоверчиво, потом тоже засмеялась, и теперь обе изнемогали от смеха, глядя одна на другую, и никак не могли остановиться.

— Ну что за дурочки, — сказал муж каталонки, — кошмар!

Больше за столом никто не смеялся, все уставились на них.

— Отчего они смеются, папа? — возбужденно спросила Петрита, дергая отца за рукав. — Ну скажи, отчего?

— Да просто так, деточка, просто так, — непринужденно ответил тот. — С мамой это бывает…

— О, господи… надо же!.. — стонала Петра, задыхаясь от смеха. — Ой, умираю!..

— Это хорошо, что у вас веселое настроение. На здоровье!

— Ну она бесподобна, правда? — восклицала невестка. — Бесподобна!

Наконец смех утих. Дети смотрели на взрослых, не зная, что сказать.

Фелипе обратился к брату:

— Серхио, как ты насчет сигары, а? Запалим?

— Ну давай, — ответил тот, поправляя засученные рукава, словно собирался взяться за тяжелую работу.

Серхио стряхнул с колен крошки. Фелипе протянул ему сигару «Фариас»:

— Держи. Они — что надо, сам увидишь.

Фелипе Оканья сунул сигару в рот и похлопал по карманам брюк и пиджака, висевшего на спинке стула, отыскивая спички.

— Огонь — за мой счет, — сказал его брат.

— Папа, тебе очень нравится курить эту сигару? — спросила Петрита.

— Да, доченька, как тебе пирожное, которое ты только что съела.

— А тебе, дядя, тоже нравится?

Серхио в это время раскуривал сигару, за него ответила жена:

— Понимаешь, твоему дяде всегда нравится то, что ему вреднее всего.

Серхио поднял на нее глаза, оторвавшись от сигары, потом глубоко вздохнул, а Петрита провожала взглядом брошенную спичку, дымной кометой опустившуюся на землю.

— А как твой гастритик? — спросил Фелипе.

— Как ему и положено.

— От добра никогда худо не будет, Нинета, ты не беспокойся. Ничего твоему мужу не сделается, если он сегодня кое-что себе позволит. От хорошего ни с кем еще беда не приключалась. В жизни не слыхал, чтоб от этого кто-нибудь умер.

— Не совсем это так, Фелипе. Бывает еда здоровая, а бывает и тяжелая. Серхио вечно мучается желудком. Ну ладно, я его оставлю в покое, пусть сам думает, не маленький…

Хуанито встал со стула.

— Э, ты куда это? — раздался голос Петры.

Мальчик снова сел, не сказав ни слова. Амадео спросил:

— Мама, можно мы пойдем к кролику?

— Вы поели? Покажите-ка ваши мордашки…

Все трое под взглядом матери смотрели паиньками.

— Можно. Но глядите, оттуда — ни на шаг. Чтоб я вас видела, ясно? И ведите себя как полагается. Можете идти.

Все трое разом вскочили и помчались к курятнику.

— А ты, Фелисита, не хочешь пойти с ними?

Фелиса покраснела.

— Мне неинтересно, — сказала она сдержанно.

Раздался рев Петриты, которая шлепнулась посреди сада. Она плакала, уткнувшись лицом в землю, и не вставала. Серхио поднялся было, чтобы ей помочь, но Петра остановила его:

— Оставь ее, Серхио. Не надо. Ну-ка, дочка, вставай сейчас же, не то я сама тебя подниму!

Петрита заревела еще громче.

— Ну, я вижу, ты соскучилась по пруту! Я тебе что сказала?

— А вдруг ей в самом деле больно? — предположил Серхио.

— Ну да! Я ее как себя знаю. Впрочем, плоть от плоти моей, как тебе известно. Она хитрее хитрого, вот что.

Петрита поднялась и продолжала плакать, стоя у стены под навесом. Амадео подошел к ней и потянул за руку, но девочка уперлась, намереваясь и дальше лить слезы под сенью виноградных лоз.

— Ты что, сестренка, не хочешь посмотреть на крольчиху? — спросил Амадео. — Смотрите, какая плакса…

Фелисита сидела рядом с матерью, скрестив руки на груди и глядя в землю невидящим взором, загадочная, отсутствующая, воплощение полной отрешенности. Фелипе затянулся сигарой:

— Ну как?

Брат одобрительно кивнул, выпуская дым. Нинета смотрела на мужа, который созерцал пепел на кончике сигары; он сидел, закинув руку за спинку стула, и в рассеянности перебирал пальцами листья жимолости. Петра вздохнула: «О, господи!» Ее пышная грудь поднялась и опустилась. Она посмотрела на детей. Петрита, успокоившись, присоединилась к братьям. Все трое снова прилипли к металлической сетке, повернувшись спиной ко всему свету. Великая Белая Крольчиха откусывала острыми резцами кусочки салата и поднимала мордочку, глядя на детей и вовсю шевеля носом, усами и пушистыми щеками. Хуанито сказал:

— Она все съест сама, никому не даст. Попробуй, сунься к ней какая-нибудь курица! Она ее как хватит за гребень, сразу кровь потечет.

— Неправда! Она этого не сделает! — возразила Петрита.

Фелипе Оканья меж тем предложил:

— Пора, наверно, попросить по рюмочке чего-нибудь и по чашечке кофе, раз уж сидим с сигарами. Чтоб все удовольствия сразу.

— А твой друг уже кончил обедать?

Фелипе посмотрел на окно кухни. Маурисио и Хусти не было видно, там оставалась только хозяйка дома, которая ела стоя, в левой руке она держала миску с супом, а правой поправляла волосы на лбу, не выпуская ложки.

— В кухне его не видать.

Фаустина заметила, что они смотрят, и показалась в окне.

— Вы ищете моего мужа? — громко спросила она. — Сейчас я его позову.

— Ради бога, не беспокойтесь. Мы подождем, пока он освободится.

Но хозяйка уже исчезла в коридоре.

— К счастью, у меня с собой еще одна сигара, которую я смогу ему предложить. Я знаю, они ему нравятся.

— А у меня тут отложено три пирожных, — сказала Петра. — Надо же хоть как-то соблюсти приличия, без этого нельзя.

Вскоре из двери вышел Маурисио:

— Хорошо пообедали?

— Большое спасибо, Маурисио, — ответила Петра. — Как могло быть иначе в таком великолепном месте, в этой роскошной тени, которую вы тут устроили?

— Аппетит вы скорей всего нагуляли на купанье. Вот отчего так хорошо!

— Ну что вы, здесь так чудесно. Маурисио, мы тут оставили вам всем по пирожному. Вот, возьмите, пожалуйста. — И протянула ему картонную коробку.

— Зря вы так беспокоитесь. Отдайте детям, они от сладостей получают удовольствие куда больше, чем мы…

— Нет уж, будьте любезны взять, дети тут ни при чем; если они едят больше, чем по одному, у них и животы разболеваются и всякие неприятности начинаются, и не хочу больше об этом говорить. А главное — мне хочется угостить вас, хотя бы вот таким пустяком, берите, и все тут. Не возьмете — придется везти обратно в Мадрид, лучше оставьте ваши церемонии.

— Ну ладно, чтобы вас не обидеть…

Он взял картонную коробку, которую Петра протягивала ему через столик, — в ней лежали три подтаявших пирожных, — и подошел к окну кухни, чтобы отдать коробку Фаустине. Та высунулась из окна и крикнула:

— Большое спасибо!

Петра в ответ улыбнулась и помахала ей рукой. Маурисио, жуя пирожное, вернулся к столику.

— Вкусные пирожные, — одобрительно заметил он. — У нас тут нет ничего похожего. Здесь даже не знают и представления не имеют, что это такое. Выпекают только обыкновенный хлеб и булочки, которые комом ложатся вот тут. — И он указал на желудок. — А из кондитерских изделий — ничего, про них и не слыхали.

— О, с этим я не согласна, — сказала Петра. — В деревне тоже бывают свои местные лакомства. В каждой местности — особые, такие, каких в других местах нет, я точно знаю. Ну вот хотя бы асторгское сливочное мороженое, толедский марципан, торты в Алькасаре-де-Сан-Хуан… — Она считала по пальцам и смотрела на Маурисио так, будто все эти яства из разных провинций Испании находились в его распоряжении. — Сорийский крем, кадисская халва и многое, многое другое, всего не сосчитать.

— Да я это знаю, но здесь-то у нас бывает только разве что засахаренный миндаль из Алькала-де-Энареса.

— Ну конечно, еще бы! Миндаль! Разве он не знаменит? Вот что у вас есть: миндаль из Алькала. Это уж ваше местное на все сто процентов.

— И гуадалахарское ромовое печенье, — добавил Фелипе.

— Ну, это далеко отсюда, — возразил Маурисио. — Его выпекают в Алькаррие. — И сделал рукой такой жест, словно отделял Алькаррию от себя.

— А наши края славятся свиной колбасой и сардельками, — сказала невестка наполовину по-каталански.

— Это верно, Нинета, — подтвердил ее муж. — Только, ради бога, говори по-кастильски, как положено. Мы же в Кастилии, верно?

— Ой, прости, муженек, прости. Я нечаянно, вырвалось.

Фелипе смеялся, вдыхая ароматный сигарный дым. Он вытащил третью сигару:

— Держи, Маурисио. Эту я привез специально для тебя.

— Вот это я возьму без всяких разговоров, вы уж меня извините, — сказал Маурисио, склонив голову набок. — Очень уж я люблю эти сигары. Спасибо, друг.

— Не за что. Слушай, ты можешь подать нам кофе и по рюмочке?

Маурисио оторвал взгляд от сигары, которую он разминал: