Зона милосердия (сборник) - Ина Кузнецова

Встретил радушно, даже очень приветливо. Встал, вышел из-за стола навстречу. Руки по швам. Елатомцеву подобное и в голову не приходило. Я протянула руку – поздоровались. Представился: майор медицинской службы, Юлий Александрович Тавровский.

Сказал:

– Наконец-то вы приехали. Я вас очень ждал.

Подвинул мне стул, только после этого сел на свое место.

Не только манерами, но и внешне – полная противоположность Елатомцеву, высокий, стройный, подтянутый брюнет в штатском. Заметно моложе Виктора Федосеевича. Приятный голос, плавная речь, с лица не сходит вежливая улыбка.

Разговор был долгий. Расспросил меня о поездке. Затем задал несколько деловых вопросов текущего характера. И заговорил о себе.

Надолго ли он здесь – не знает. Назначение получил довольно неожиданно. Во время войны неизменно был начальником госпиталя. Какого – не указал. Семья – жена и двое взрослых детей, сын и дочь – остались в Москве. Переводить их сюда – воздерживается.

С Елатомцевым раньше знаком не был. Впервые встретился при приеме госпиталя. Здесь, на месте, во многом уже разобрался. Было не легко. Теперь, со мною, ему кажется, все будет легче и проще. Больных стало заметно меньше. Считает, что в Зоне, несомненно, надо кое-что изменить. Необходимо закрыть несколько корпусов. В первую очередь туберкулезный. Его надо ликвидировать совсем. Об этом он уже договорился с начальством.

Излагая свои соображения, изредка останавливался и, обращаясь ко мне, спрашивал:

– А вы как думаете? – Или: – Вы согласны?

Ответы выслушивал довольно внимательно.

А мне все казалось, что, произнося длинные монологи, он сам ими любуется. И невольно возникал вопрос: действительно ли он собирается заниматься всеми этими обширными переменами в Зоне, о которых он так подробно говорит? Или он просто хочет произвести впечатление. Ответить себе на этот вопрос я не смогла и поэтому в глубокие рассуждения по поводу его предложений не пускалась.

Он, безусловно, был образованнее Елатомцева, несомненно, воспитаннее, лучше владел речью. И держался как человек очень уверенный в себе.

Поживем – увидим, – подвела я мысленный итог нашему первому знакомству.

Мне было жаль Елатомцева. В его грубой солдатской простоте я всегда чувствовала сердечную заинтересованность в деле, которому он служил. Служил честно, с полной отдачей. Умел, не теряя целого, тонко вникать в детали. Он хорошо относился к людям.

Это было очень трудное время. Не хватало самого необходимого, еще существовала карточная система. Будучи заместителем Елатомцева, я видела, как он внимательно относился к особо нуждающимся сотрудникам, ища и находя возможность чем-нибудь помочь. Он хорошо относился к больным. Умел сопереживать и чувствовать чужую боль.

В новом начальнике я не увидела этих черт. А может, они просто не просматривались за внешним лоском?

Когда монолог, наконец, закончился, я решила ему в тон, так же поделиться своими мыслями о будущем. И сообщила, что до окончания моей послеинститутской отработки в госпитале осталось всего 4 месяца.

Он с трудом переключился другую тему. Помолчал, подумал и сказал:

– Вот как! Жаль. Но хоть немного вместе поработаем.

Ответ меня вполне устраивал.

Утреннюю конференцию новый начальник сократил до 10 минут. Вопросов для обсуждения не нашлось. Из доклада дежурного врача я узнала, что все койки заняты только в 14-ом корпусе. Остальные корпуса полупустые.

Оказалось, вскоре после нашего отъезда отошел еще эшелон, на котором уехало большое число наших больных. В том числе два последних немецких врача: Шеффер и Хазе. А также печальной памяти Шута.

Вдруг я вспомнила: в период формирования первого эшелона кто-то из немецких врачей сказал, что больные грозятся убить Шута в дороге. Никто не принял этих слов всерьез. Я не знаю, чем все кончилось, но было известно, что при погрузке он просился в вагон конвоя. Его, конечно, не взяли. А потом дошли слухи о каком-то инциденте, происшедшем по дороге именно в этом эшелоне.

Поступление же больных было лишь один раз и только в хирургическое отделение.

Я отправилась в Зону. Она напоминала пустыню. День был теплый, солнечный, и время для прогулок подходящее. А на улице – никого.

Даже обслуги не видно.

Оказалось, с последним эшелоном отправлена половина ее состава. 10-й корпус опустел более чем на половину. Закрыли зубопротезный кабинет. Анастасия Ивановна занимается только лечением зубов.

О каком переоборудовании и переустройстве Зоны может идти речь, – думала я. Еще два-три эшелона – и в госпитале не останется ни одного больного.

Вся эта система, слава Богу, явно катится к закату. Теперь наша главная задача – удобно распределить больных по корпусам, обеспечив хороший уход при резко убывающей обслуге.

Этим мы и занялись в ближайшие дни.

Осталось три действующих корпуса и один пустой, на всякий случай полностью подготовленный к приему больных.

Значительную часть врачей Тавровский отпустил в отпуск за этот год и отдал долги тем, у кого они имелись, – за прошлый. У меня тоже был месяц в запасе от прошлого года. Тавровский захотел, чтобы я сейчас поработала, и обещал совсем отпустить меня на месяц раньше намеченного срока.

Я посоветовалась с мамой и согласилась.

Что произошло с Елатомцевым? Этот вопрос не давал мне покоя. Сам ли он ушел, и почему? Или, как принято говорить, «его ушли»?

Ответа не было. Думаю, Тавровский знал, но молчал.

У Елатомцева было много друзей среди шахтеров. Со многими я была знакома. Говорила с ними. Результат один – не знают. У одного из них узнала телефон московской квартиры Елатомцева.

Когда вернулась домой, много раз звонила – безрезультатно, трубку никто не брал.

Этот очень больной вопрос так и остался навсегда без ответа.

Спустя пять лет после моего ухода из госпиталя холодным осенним утром я ехала в переполненном троллейбусе. Пробираясь к выходу, я вдруг в середине салона увидела сидящего с краю… Елатомцева, или человека очень на него похожего. Та же мощная фигура, квадратное лицо, не очень новая шинель с погонами медицинского полковника.

Он смотрел вперед, мимо меня. Я повернулась, чтобы пойти в обратном направлении. Публика зашипела в несколько голосов.

Не заметить этой суматохи он не мог. Я громко произнесла его имя. Он не изменил позы.

На остановке я вышла.

Эта тайна также осталась неразгаданной.

Последние месяцы моей жизни в госпитале не отмечены никакими сколько-нибудь интересными событиями. Серые дни, похожие друг на друга, как близнецы, мелькали в системе заведенного порядка.

Больных было мало. Поступления почти прекратились. Выздоровевших после травмы больных лагерное начальство забирало неохотно. Потребность в их явно неполноценном труде уменьшилась.

В результате госпиталь постепенно приобретал черты общежития: скопление трудоспособных, в общем, не старых людей, которым нечего было делать.

Кроме того, постепенно росло число больных, которых по нескольку раз вычеркивали из списков для репатриации по социально-политическому признаку.

Мало дел и много свободного времени было и у врачей. За пределами госпиталя не существовало ничего, чем можно было бы заполнить досуг. Ничегонеделание после многих лет напряженной работы рождало депрессию. А приказа о сокращении штатов все не было.

Некоторые врачи начали поиск другой работы. Находили, готовились к отъезду и вскоре уезжали.

Пышных проводов не устраивали: не было ни средств, ни энтузиазма. Прощались тепло, обменивались адресами и традиционными обещаниями не терять связей, которые, конечно, тут же обрывались сами собой.

Время было такое – приближался 1949 год.

С Тавровским у меня постепенно сложились вполне дружеские отношения. Он оказался образованным и начитанным человеком. Иногда – довольно интересным собеседником. Медициной интересовался мало, госпиталем – еще меньше.

Рутинная работа шла сама собой. Планированная им перестройка Зоны осталась в его красивых планах. Да она и действительно была ни к чему.

Век этих госпиталей подходил к концу.

Однажды солнечным морозным утром, в котором, если очень захотеть, можно было уловить тонкий запах весны, я вышла из своего подъезда с небольшим чемоданом в руках и села в ожидавшую меня машину.

Все теплые прощальные слова были сказаны, все трогательные слезы расставания были пролиты, все пожелания будущего счастья розданы.

Я посмотрела направо.

В ярких солнечных лучах лежала Зона. Все восемнадцать витков ее колючей проволоки, отливали коричневатым светом.

Именно с этого места, не через правое, как сейчас, a через левое плечо я увидела ее впервые.

Первый взгляд сопровождался испугом.

Сегодня он был грустным. Между этими отправными точками лежат три долгих года. А по душевному ощущению – сколько всему этому отдано и сколько получено взамен – целая эпоха.