Мирные дни - Александр Чаковский

За дверью послышался шорох. Потом дверь приоткрылась, я хотел уже войти, но на пороге показался Крайнов. Не давая мне войти, он вышел в коридор, притворив за собой дверь. Крайнов был в галифе, нижней сорочке и туфлях, надетых на босые ноги.

— Ну, чего там у тебя стряслось? — спросил Крайнов.

— Ничего, капитан, — ответил я. — Теперь мне и самому видно, что я, как дурак, зря поднял тебя среди ночи. Ты извини… Мне просто трудно было одному. Вот я и решил…

Он пристально посмотрел на меня…

— Ну что ж, посидим, коли так. К себе не приглашаю, беспорядок у меня. А вот на окошко, пожалуй, присядем.

Там, куда он показал, в конце коридора, не было никакого окошка. Просто виднелся провал в стене, который ещё не успели заделать. Мы подошли и уселись прямо на камнях. Здесь было относительно светло, — наступало серое утро.

— Так что же? — спросил Крайнов, похлопывая здоровой рукой по своему острому колену. — Бессонница, говоришь, и порошки не помогают?

— Да, — признался я, — бессонница. И мне бы ни о чём не хотелось сейчас говорить с тобой. Просто окажи мне услугу. Посиди вот так со мной. Не могу я сейчас быть один.

— Хорошо, — просто ответил Крайнов. Хотя он произнёс только одно слово, я сразу заметил, что тон его изменился, стал каким-то другим.

Некоторое время мы молчали. Стало ещё светлее. Туман, скрывавший Финский залив, рассеялся. Проехал переполненный автобус. На улице показались люди.

— Что ж думаешь делать, капитан? — спросил вдруг Крайнов, впервые называя меня капитаном. — Перевооружаться будешь или сманеврируешь?

Я молчал.

— А ты похудел, капитан, — продолжал Крайнов. — Оно так-то тебе лучше идёт.

Я не понимал, иронизирует он или говорит всерьёз.

— Знаешь, Крайнов, иной раз человек в сутки больше переживёт, чем за год, — сказал я, — вспомни фронт…

— Чего мне фронт вспоминать, когда мир перед глазами, — ответил он.

— За эти сутки… — начал было я, но Крайнов прервал меня:

— Ну, только не рассусоливай. Не надо. Сам понимаю. Не маленький. — Он встал и сказал: — Пойдём.

Он шёл вдоль коридора, не оглядываясь, и я шёл за ним. Подойдя к своей двери, он остановился и тихо проговорил:

— Вот и я тебе про фронт напоминаю. Лежишь ты в кювете, а над тобой «мессеры» волнами ходят, и думаешь ты: «Эх, помирать от дурацкой бомбы». И начинаешь ты вспоминать, сколько в жизни не сделал, и кажется тебе, что останься ты в живых — совсем иначе жить начнёшь.

— Ну, а потом? — спросил я.

— А потом? Кто как.

— Я тебя понял.

— Ну, а понял, так входи, — заявил Крайнов и открыл дверь.

Я вошёл. В кровати, сбитой из досок, под шинелью спал Коля.

В ту ночь мы впервые за долгое время сидели с Лидой, как прежде, у окна на диване, и, хотя за окном была не белая, а чёрная, осенняя ночь, на душе моей было светло. Я говорил:

— Давно-давно, в ту зиму, когда я искал тебя и пришёл на завод, мы сидели с вашими девушками и вспоминали о тебе. В это время в комнату вошёл Иванов. Проходя мимо меня, он спросил: «Лидией Федоровной интересуетесь?» Потом он сказал о тебе что-то хорошее, а на моё «спасибо» ответил: «Ей спасибо скажете». Он сказал «скажете» в будущем времени. Пожалуй, мне теперь самое время сказать тебе это спасибо.

— Не будем об этом, — попросила Лида.

— Нет, будем, — настойчиво возразил я. — Мы слишком долго молчали о самом главном. Ты на многое открыла мне глаза.

— Я? — прервала меня Лида и покачала головой. — Нет, Сашенька, это не я… Всё получилось так потому, что не могло получиться иначе… Это жизнь, сама жизнь. Помнишь наш разговор насчёт справедливости, помнишь? А вот это оказалось зеркалом. — Она взяла из моих рук листок лейтенанта Андрианова.

— Зеркалом? — переспросил я.

— Бывает так, что человек долго не видит зеркала, а потом находит осколок и замечает, что опустился, зарос бородой, обрюзг. И ему становится страшно… Как ты рассказывал: слепой и глухой?

— Да, а потом ещё паралич.

— И всё-таки… Когда он написал это слово?

— Вечером. После того как ослеп. А наутро мне показалось, что на его слепых глазах слезы. Я схватил его за руку, а он раскрыл мою ладонь и поводил по ней пальцем…

— Пальцем?

— Да, будто пишет. Это было то же самое слово…

Ленинград закладывал парки Победы. О том, что закладка этих парков состоится в самое ближайшее время, говорилось уже давно. Весь город знал, что предполагается нечто грандиозное. Рассказывали, например, что Московский парк, который разбит между Московским шоссе и Витебской железной дорогой, предполагается в сто раз больше Смоленского сада, самого большого в Московском районе. В этом парке будут десятки аллей, прудов, наполненных проточной водой, островов и даже искусственно созданный водопад. В другом парке, Приморском, на Крестовском острове, тоже замышлялось что-то огромное.

Так вот, мне очень хотелось, чтобы все мы втроём — Лида, Коля и я — участвовали в закладке этих парков. С каждым днём мне всё больше и больше хотелось этого. Казалось недопустимым, чтобы такое интересное и неповторимое в жизни Ленинграда событие прошло мимо нас. И каждое утро я с нетерпением развёртывал ленинградскую газету.

И наконец я прочёл:

«Дорогие товарищи!..

Свою победу над врагами отчизны наш народ стремится увековечить в памятниках, создаваемых творческими усилиями многих тысяч, коллективным, народным трудом…

В ознаменование победоносного завершения Великой Отечественной войны трудящиеся Ленинграда решили создать городские парки Победы…»

И далее подробно сообщалось, что это будут за парки, и о том, что первым днём коллективной посадки парков назначено завтрашнее воскресенье…

Мы вышли из дому рано утром. Я нёс большую лопату, Коля — маленькую. Лида раздобыла у прораба Крайнова заступ. Было холодное осеннее утро. Стоял лёгкий туман, и небо от этого казалось очень низким. На улице было много людей. Они шли группами и в одиночку. У каждого в руках был какой-либо инструмент, многие несли маленькие деревца. Колька, как только увидел это, встревожился.

— А у нас нет деревьев.

— Ничего, — успокоил я, — там будет очень много деревьев, каждому хватит, вот увидишь.

Мы с трудом сели в трамвай. Он имел весьма необычный вид. С площадок и из окон выглядывали ветки деревьев. Трамвай казался зелёным.

— Ты знаешь, — сказал я Лиде, — сегодняшний день напоминает мне военный Ленинград.

— Почему? — удивилась Лида. — Мне, наоборот, кажется, у Ленинграда сегодня очень торжественный и мирный вид.

— Да, да, — согласился я, — и всё-таки он чем-то напоминает тот Ленинград… Я не знаю, какой именно период. Ты должна это лучше знать.

— Может быть, мартовский, — в раздумье ответила Лида, — когда все вышли на очистку улиц.

В трамвае пахло хвоей и берёзовым соком. Мы вышли за линией Обводного канала. Коля выпрыгнул первым и тотчас же закричал:

— Лес, лес идёт!

То, что мы увидели, и впрямь напоминало идущий лес. Из трамваев, один за другим подкатывающих к этой остановке, из соседних улиц, отовсюду, куда только хватал глаз, двигались толпы людей. В руках они несли деревья, кусты или просто маленькие ветки, расцвеченные всеми цветами осени, — зелёные, жёлтые, коричневые, и всё это походило на огромный лес, который по какому-то чуду получил возможность двигаться и сейчас идёт, заполнив собою ленинградские улицы.

— Лес, лес идёт! — зачарованно повторил Коля.

Мы тотчас же оказались в человеческой толпе, в самой гуще леса. Со всех сторон доносилась музыка, где-то пели песни, шелестели листья задеваемых друг о друга деревьев, и пряный непривычный в Ленинграде запах был настолько резкий, что начинала кружиться голова.

Стена идущих перед нами людей внезапно остановилась и стала редеть. Люди расходились по необозримому пространству парка, и я смог наконец разглядеть, где мы находились. Это было бескрайное поле. Но не простое поле. Любой побывавший на фронте человек сразу узнал бы эту землю. Мы стояли на поле сражения. Я видел следы ещё не засыпанных траншей, насыпные валы, ходы сообщения и противотанковые рвы, — все то, чем на многие тысячи километров была изранена наша земля. Я почувствовал тихое прикосновение к моей руке.

— Сашенька, — сказала Лида, — ты видишь? — Она, так же как и я, смотрела на эту обожжённую, истерзанную землю.

— Да, — ответил я. — если бы они знали…

— Они знали, — убеждённо проговорила Лида.

Мы проходили мимо обелиска, с которого недавно сняли покрывало. Я прочёл на ходу, разбирая не все слова: «Трудящиеся Ленинграда… Парк Победы…»

На земле были уложены бесконечные штабеля деревьев; вокруг, в жёлтой глине, в траве, возле затянутых плесенью прудов, торчали какие-то колышки, и на них был натянут шпагат. Я увидел, как со всех сторон сюда стремятся грузовики, наполненные все тем же зелёным грузом… Сотни спин склонились над землёй…