Золото тигров. Сокровенная роза. История ночи. Полное собрание поэтических текстов - Хорхе Луис Борхес

И вновь ожившую в тебе, потомок.

Все это – я. Мы все. Тысячелетний

Единый ряд с тобою и сынами

Твоими. Все, кто за и перед нами,

От красной глины до трубы последней.

Я переполнен ими. Сущность вечна

Во временном, чья форма скоротечна.

Кинжал

Маргарите Бунге

В ящике стола лежит кинжал.

Он был выкован в Толедо, в конце прошлого века. Его передал моему отцу Луис Мелиан Лафинур, отец привез его из Уругвая; его держал в руке Эваристо Каррьего.

Все, кто его видит, стремятся с ним поиграть; они сразу чувствуют, что давно этого хотели; рука поспешно тянется к застывшей в ожидании рукояти; послушное и могучее лезвие с легкостью скользит внутри ножен.

Кинжалу нужно другое.

Этот кинжал – больше, чем соединение металлов; люди задумали и изготовили его для одной важной задачи; он как будто обладает вечностью – тот кинжал, что лишь вчера убил мужчину в Такуарембо́, и те кинжалы, что убили Цезаря. Он хочет убивать, он хочет пролить резвую кровь.

В ящике письменного стола, среди черновиков и писем, беспрерывно снится кинжалу его простой тигриный сон, и рука приходит в волнение, когда сжимает кинжал, потому что приходит в волнение металл – в каждом прикосновении он предчувствует убийцу, для которого и был создан.

Порой он вызывает у меня жалость. Столько крепости, столько веры, столько убежденности и наивной гордости, а годы проходят впустую.

Прежние поножовщики

Опять темнеют, под аркадой стоя,

В Июльском переулке эти тени,

С такими же тенями в столкновенье

Или другою хищницей – нуждою.

Лишь солнце по окраинным кварталам

Скользнет последним бликом рыжеватым,

Они тут снова – со своим закатом

И верными подругой и кинжалом.

Они в любой частице нашей яви:

В гитарной ноте, россказнях, чеканке

Лица, манере посвиста, осанке,

В убогих буднях и подспудной славе.

Во дворике с беседкой потайною

И профилем над дрогнувшей струною.

Для шести струн

(1965)

Предисловие

Всякое чтение подразумевает сотрудничество и отчасти сообщничество. В «Фаусте» мы должны допустить, что гаучо способен понять сюжет оперы, спетой на незнакомом языке; в «Мартине Фьерро» – принять чередование бахвальства с жалобами, что объясняется политическими задачами этого произведения, но совершенно чуждо нелегкой судьбе крестьян и сдержанному слогу пайядоров.

Что касается моих скромных милонг, читателю придется замещать отсутствие музыки образом мужчины, напевающего на пороге своего дома или в альмасене, аккомпанируя себе на гитаре. Рука скользит по струнам, и слова говорят больше, чем аккорды.

Я стремился избежать сентиментальщины безутешного «танго-песни» и систематического использования лунфардо, который придает простым куплетам искусственный тон.

Если бы эти милонги были сложены около 1890 года, они были бы наивными и лихими; теперь они просто элегии.

По моему мнению, эти стихи не требуют никаких других пояснений.

Х. Л. Б.

Буэнос-Айрес, июнь 1965 г.

Милонга братьев

Начни, гитара, рассказ

про отблеск ножа кровавый,

про злые мужские забавы,

про рюмки, коней и карты —

предания Коста-Бравы,

предания старого тракта.

Рассказ мой любого проймет,

коль память окажет услугу:

судьба – никому не подруга,

с ней спорить – напрасный труд.

Я вижу: сегодня грядут

воспоминания с юга.

Так вот, сеньоры, рассказ,

как жили Иберра, два брата:

в войне и в любви были хваты,

ножевого дела герои.

Укрыты землей сырою

под скрежет могильной лопаты.

Самодовольство и алчность —

вот то, что губит людей,

да и храбрость делает злей,

когда ее ценишь сверх меры:

за младшим из братьев Иберра

числилось больше смертей.

Старший решил, что юнец

его обгонять не вправе,

он зависть излил в расправе:

подстроил ловушку брату,

и пуля настигла Ньято.

Так было на Коста-Браве.

К истории ясной, без тайн

ни слова мы не прибавили:

в этой истории Каин

опять убивает Авеля.

Где же они теперь?

По старой своей привычке

встает и заходит солнце,

и в патио, как и вчера,

свет желтой луны растекся,

не движется вспять лишь время —

все портит, чего ни коснется:

закончились храбрецы,

и род их навек пресекся.

Где те, что ушли сражаться

в освободительных войнах,

на Юге подставили грудь

под копья набегов разбойных?

Где те, что шагали в ногу

в рядах батальонов стройных

или в чужих революциях

пали смертью достойных?

– Не беспокойтесь: в памяти

времен, что придут после нас,

и мы героями будем,

о каждом сложат рассказ.

Слабый окажется храбрым,

щедрым и добрым – злодей.

Нет средства надежнее смерти,

чтобы улучшить людей.

Где те, что оставили след

на этой земле бескрайней?

По улицам тесных предместий

прошли как по полю брани?

Жизнь собачья и смерть собачья

не согнули их в рог бараний —

так жили Иберра в Суре,

в Эль-Норте так жили Муранья.

Что сталось со всей их отвагой?

Что сталось с их дерзкою силой?

Их всех поглотило время,

засыпало глиной стылой.

Хуан Муранья не сядет

в повозку с гнедой кобылой…

Не помню – Наварро иль Лобос

стал для Морейры могилой.

– Не беспокойтесь: в памяти

времен, что придут после нас,

и мы героями будем,

о каждом сложат рассказ.

Слабый окажется храбрым,

щедрым и добрым – злодей.

Нет средства надежнее смерти,

чтобы улучшить людей.

Милонга Хасинто Чикланы

В Бальванере, я помню. Хотя

далека эта ночь, как в тумане:

незнакомец случайно и вскользь

помянул