Бринс Арнат. Он прибыл ужаснуть весь Восток и прославиться на весь Запад - Мария Шенбрунн-Амор

– Вивьен, узнайте, что там происходит.

Из юного шалуна, которому жадность, малодушие и лень прощались за забавность и обворожительность, Вивьен умудрился превратиться в плешивого батлера с одутловатым лицом. Несмотря на отросший животик, щеголь наряжался по новой моде в очень узкий в плечах и длинный котт, расширяющийся на бедрах множеством вшитых клиньев. Видом своим весьма гордился, постоянно оправлял завязки и с удовольствием оглядывал грушу своей фигуры в каждом отражении. «Из юного ангелочка получился старый черт», – ворчала мамушка. Несчетное количество раз княгиня намеревалась прогнать его за постоянное вранье и злобные пакости и непременно решилась бы, но еще на брачном пиру Шатильон подошел к Вивьену и внезапным ударом кулака свалил беднягу наземь:

– Это тебе за Симона Ришара, тварь!

Присутствующие при виде окровавленного валета оторопели. Тогда антиохийцы еще не привыкли к непредвиденности и безудержности своего правителя. Констанции стало жаль беднягу, потерявшего от удара два зуба, и она больше не помышляла об изгнании шалопута, хоть наглый бездельник по-прежнему ни на что не годился. Трус и сейчас мешкал, но княгиня так стремительно повернулась к нему, что он шмыгнул носом и поплелся к дверям, волоча ноги, словно брел против необоримого речного течения.

Эмери все же уступил, слава Тебе, Господи! Все сокровища патриархата теперь принадлежали князю. Констанция послала Ибрагима позаботиться об измученном старике и молилась, чтобы его высокопреосвященство простил Шатильону пережитые муки и унижения по примеру Спасителя, простившего своих гонителей.

Но себя Констанция прощать не собиралась. Она нарушила свой обет – не защитила невинно пострадавшего. Под вой и причитания мамушки, суровое молчание дамы Филомены и умильные похвалы дамы Доротеи цирюльник выполнил приказ: нежные пряди мягко падали к сафьяновым туфелькам Констанции и скоро окружили табурет золотым нимбом. Увидела себя в зеркальце, похожую на мальчика, не выдержала, расплакалась. Обстриженную, повинную, кающуюся голову тщательно закутала в покрывало. Страшно было представить, что скажет Рейнальд, увидев ее обритую наголо, но княгиня Антиохии не имела права покорно смириться с проступками того, кого сама посадила на трон.

Последние годы франки и сарацины, словно в шахматной игре, по очереди делали каждый свой ход и попеременно ставили друг другу шах.

Поначалу счастье улыбалось Иерусалиму. Бодуэн захватил Аскалон, а Каирский двор сотрясал один дворцовый переворот за другим, и в каждом, словно дрожжи в хлебной муке, оказывался замешан старый знакомец – Усама ибн Мункыз. После нескольких покушений и перемен власти Фатимидский халифат так изнемог, что только постоянная угроза Нуреддина на севере не позволяла латинянам захватить страну Нила. Бодуэн удовлетворился обещанием очередного правителя-визиря уплатить его королевству огромную дань – сто шестьдесят тысяч динаров.

В Сирии франки по-прежнему защищали Дамаск от Нуреддина и тем временем чувствовали себя там как дома: наследник Мехенеддина не только с готовностью оплачивал христианский протекторат, но и лично являлся засвидетельствовать свое почтение Бодуэну каждый раз, когда король появлялся на севере. Франкские ополчения беспрепятственно проходили по землям эмирата, и посланники короля даже посещали дамасские базары, широко пользуясь правом выкупать христиан из басурманской неволи. Однако собственные подданные презирали Муджир ад-Дин Абака за то, что он опирался на латинян, и считали его изменником веры, поэтому многие из них обрадовались, когда Нуреддин внезапно появился под стенами города. Жители надеялись, что если эмират сдастся атабеку, тот возобновит поставки зерна в Дамаск: из-за неурожая и войны мешок пшеницы стоил уже 25 динаров, и те, у кого таких денег не было, мерли от голода.

Иерусалимская армия тут же бросилась защищать союзника, но на сей раз опоздала. На седьмой день осады жители спустили со стены еврейского квартала веревку, воины Нуреддина проникли внутрь, и дамасцы охотно сдались тому, кого прозвали Светом Веры, о милосердии и справедливости которого среди них уже давно ходили легенды. Город святого Павла, место, где было написано Евангелие от Матфея, попал в руки заклятого врага латинян. Арабский скакун обогнал рыцарского дестриэ.

Отныне весь восточный фланг Заморья – от Эдессы на севере до Заиорданья на юге – принадлежал Зангиду, одержимому одной мыслью – уничтожить франков. Атабек Алеппо сумел разжечь рвение мусульман и дал им важнейшее до сей поры преимущество христиан – воодушевление и веру в себя. Впервые сарацины почуяли возможность полной победы полумесяца над крестом.

Однако Нуреддин хоть и алкал войны с латинянами, но предпочитал действовать осмотрительно и наверняка, а по всей Сирии по-прежнему свирепствовал неурожай, и атабека по-прежнему отвлекали розни с конийскими сельджуками Анатолии. Поэтому Зангид поспешил заключить перемирие с Бодуэном и даже продолжил выплачивать ему дань Дамаска – восемь тысяч динаров. Франки пошли на соглашение, ибо за полвека так устали от войн и людских потерь, что даже с этим сыном дьявола были готовы уживаться до той поры, пока не изыщут способа избавиться от него. Чем кровожадней и воинственней становились неверные, тем больше латиняне жаждали мира, чтобы спокойно наслаждаться своими прежними завоеваниями.

Наверное, Констанция была плохой христианкой и нерадивой правительницей, но больнее потери Дамаска ее уязвила весть, что Алиенор Аквитанская взошла на престол Англии вместе с супругом Генрихом Анжуйским. Констанция любила своих мужей и охотно одаривала их властью и владениями, в то время как холодная Алиенор сама умудрялась получать от своих мужей блистательнейшие короны Европы.

Сыны Троицы владели всего-навсего узкой прибрежной полосой, но самонадеянно верили, что их власть над Фалястын незыблема. Однако Нур-ад-Дин вовсе не забросил своего намерения одолеть врагов Аллаха, атабек лишь выжидал подходящего случая для нападения. Девятая сура Корана повелевала выполнять договор, заключенный с многобожниками, но только до тех пор, пока те первые не нарушат его. Поэтому Свет Веры не боялся связать себе руки миром, твердо уповая, что несдержанным и воинственным франджам ненадолго хватит разумения соблюдать данное слово.

В благоприятный кисмет Нур-ад-Дина уверовал и Усама ибн Мункыз. Быстрее всех в Леванте ухватывал эмир намеки на волю Аллаха и следовал за его милостями с безошибочным нюхом свиньи, чующей трюфеля в глубине земли. В результате подстроенных им покушений и смен властителей шейзарский интриган приобрел в Мисре такое множество завистников и недоброжелателей, что уже следующей весной вынужден был бежать из Аль-Кахиры в Сурию вместе со своим другом, визирем Насером ад-Дином Аббасом, и содержимым халифской сокровищницы. По дороге караван захватил гарнизон Аш-Шубика-Монреаля, Заиорданской крепости королевства. Армянский эскорт бежал, а Насера передали храмовникам. Бывший визирь внезапно, но оттого не менее горячо возжаждал обратиться к христианству и, не откладывая, приступил к постижению истины. Но, когда каирский двор предложил за убийцу ибн Саллаха шестьдесят тысяч динаров, алчные храмовники прервали посвящение Насера в таинства своей веры и выдали пленника. Нежные руки четырех безутешных вдов ибн Саллаха разорвали несчастного на куски.

Один непотопляемый ибн Мункыз, хоть и лишился в пути самого драгоценного достояния – четырех тысяч свитков рукописей, – тем не менее, добрался до Дамаска и предложил победоносному Нур-ад-Дину свою верную службу и бесценные советы за соответствующее вознаграждение.

Под безоблачным небом попутный ветерок нес победоносное войско антиохийцев к родным берегам, оставляя позади сожженный, разграбленный и опустошенный Кипр.

Трирема «Серениссима» и прочие корабли флотилии скользили по гладкому, спокойному морю, и все же многим воинам на палубе с непривычки было не по себе. Но мало кому приходилось так тяжко, как плотному, седоусому рыцарю лет сорока. Пот струйками стекал по вискам выбритой головы, бедняга корчился и морщился. Зеленый от тошноты, то и дело склонялся над бортом и, перекосившись от отвращения, отворачивался от остальных попутчиков.

– Ба! Старый знакомый!

Смуглое лицо капитана Антонио рассекла усмешка: кто бы подумал, что его палубу снова замарает знакомый франк, неспособный перенести даже прибрежную прогулку? Но Бартоломео д’Огиль встрече с италийским прохвостом вовсе не обрадовался. Несмотря на ясную погоду, рыцарь дышал через силу, постоянно сглатывал слюну и не сводил взгляда с горизонта, вцепившись волосатыми ручищами в снасть, как скряга в дукат.