Магистр - Анна Одина

Хор Вселенной ударил по Трубной, как бомба. Площадь и бульвары накрыла тьма и тишина, пока звуки, из которых прядут мир, длинные духовые, скрипичные, струнные, клавишные аккорды созидания проникали меж кладок, клеток и мыслей, разделяя их на части, хрустально и безжалостно расклинивая фальшь. Никого не было, только бесконечная музыка, надвигающаяся необоримой грядой, и бегущая перед нею, подобрав юбки, Война.

Только какой-то высокий и, кажется, нагой человек показался в центре площади прямо из земли, там, где в глубине, далеко под мостовой, в своем трубном русле тихо несла к Кремлю уставшие воды Неглинка, и удовлетворенно кивнул. Но в голове у Винсента было холодно и больно, почти как всегда, а теперь добавилась гулкая пустота, и в наличии на снегу голого человека он до конца уверен не был. Он не помнил, как дошел свои «полтора шага» до Крапивенского переулка и почему по дороге не истек кровью. Похоже, мадемуазель Мари была права: когда говорят пушки, музы умолкают. По крайней мере, музыка в нем наконец смолкла, и он с некоторым даже облегчением решил, что навсегда.

Последнего он встретил на дороге. Дорога тянулась меж заливными полями, как жилка на зеленом листе, сколько хватало глаз, и только редкими желтыми мушками были раскиданы по этому листу соломенные шляпы крестьян. Три четверти времени рис растет «в руке рисовода», поэтому работникам в поле было не до происходящего на дороге. Что рису от того, что по дороге едет всадник, а навстречу ему другой? Что с того, что съехавшись на расстояние, когда человеческий глаз начинает видеть и узнавать черты, оба всадника остановились? Один узнал другого с удовлетворением, как будто долго его искал. Второй узнал первого с ужасом и недоверием, как кого-то, кого не думаешь встретить никогда, потому что ты сделал все, чтобы его не было. Что с того, что посреди этого идиллического трудолюбивого пейзажа, полного воды, зеленых ростков и мирных людей, прозвучал выстрел, и второй, тот, что узнал первого без удовлетворения, закричал, упал с дернувшейся лошади и схватился за колено? Что с того, что тот, кто выстрелил, спешился, ударом ноги в висок лишил подстреленного сознания, связал, перекинул через лошадь и неторопливо удалился со своей добычей куда-то за горизонт – туда, где зеленела бамбуковая роща? Все это неважно для риса.

Через сутки первый всадник передал второго в управу в состоянии, к которому штатный уездный палач уже не мог добавить ничего интересного, а лишь по велению местных властей исполнил традиционную казнь лин-чи, куда менее гуманную, чем мог бы подумать пожелавший узнать в этом колесование европеец: отрезал от «второго» – ихэтуаня и преступника – тысячу кусочков.

Первый всадник стоял в толпе на площади и смотрел, как умирает последний ихэтуань. Он очень хорошо запомнил его глаза – не черные, как у большинства китайцев, а карие, с тягучими желтыми искрами, как тигровый глаз, и теперь смотрел в эти глаза без удовольствия, просто отдавая старый долг. Дождавшись, пока искры потухнут, первый всадник уронил на землю белую камелию и отправился в Кантон, чтобы отплыть в Макао.

Первым или вторым всадником был Винсент Ратленд?.. Сейчас, прислонившись к бесконечной стене Петровского монастыря в Крапивенском переулке и глядя на «свой» дом, он бы не поручился. «Нет, – сказал ему рассудительный Винсент, – это ты, ты был первым, все остальное тебе кажется, потому что тебе отлилось сейчас за твои зверства. Не сполна, так – чуть-чуть. И правильно. Пора браться за ум. Если тебе не выдали сна, не спи. Если в голове колется лед, значит, так надо, и даже хорошо, что кончился опиум. Если ты видишь будущее и чувствуешь прошлое, делай с этим что-нибудь полезное. И перестань уже лезть во все плохо лежащие революции».

Он смотрел на Пряничный дом Патриаршего подворья и видел, что его нет. Исчезла мрачно-веселая черная и красная фигурная кладка, окна были мертвы и, кажется, даже выбиты, колкий снег гулял в них, привольно влетая и вылетая в рамы, хлопая дверями, завихряясь куда-то вверх, вверх, где… росла к облакам, прямо на глазах, все выше и выше, будто протыкая черные, прошитые снегом московские ночные небеса еще более черная, чем ночь, башня-сталагмит. Сначала мозг Винсента ухватился за слово «башня», он подумал, что слишком многое произошло в эти два дня, и большая кровопотеря, и, наверное, ноги вынесли его к Сухаревой, а не домой… Какое «домой», почему он называет это место «домом»? Вот его дом – этот вертикальный черный камень, башня из базальта, не из слоновой кости.

«Встань и иди», – сказал себе Винсент, вытирая кровь со скулы. Он знал, куда попадет на этот раз, если войдет в башню.

Он оставлял в Москве 1905 года многое, гораздо больше, чем в Китае или Португалии. Приставку к фамилии: маэстро Ратленд больше не был маэстро. Саму фамилию – ее ведь дала ему Агнес. Бывший маэстро полагал, что мать дала ему какое-то другое имя, настоящее, а фамилии отца по-прежнему не знал. Он оставил здесь «ту музыку» и второй, последний рояль. Здесь оставалась его способность погружаться в сон и пустой изумруд – прямо у стены Петровского монастыря, на снегу. При нем были две книги и отцовский стилет с треугольным лезвием, о происхождении которого ему еще предстояло узнать. Тогда он вошел в башню и остался в ней навсегда, а о музыке даже не вспомнил.

«Переулок Изумрудной скрижали», – аккуратно вывела скрипучим гусиным пером на рукописной карте Москвы подтянутая дама в черном вдовьем одеянии и вуалетке с мушками. И зелеными чернилами нарисовала на карте большой изумруд в форме грецкого ореха.

16. Укажите мне дорогу

«У меня всегда спрашивают дорогу. Спрашивали в Англии и в Америке… интересно почему. Не такое уж у меня и «простое открытое лицо». Сам я повсюду чувствую себя приезжим, в мире всего-то два-три места, по которым я ходил, практически закрыв глаза, глядя в свои каждодневные мысли, обдумывая диплом, статью или мечтая о других дорогах. Мои московские места: Арбат, Неглинка, Рождественка, Трубная, обе Дмитровки, Петровка, бульвары и Моховая, – то, что я называю “своим”. Там я не удивлялся, когда кто-нибудь спрашивал, как пройти на Маросейку или где находится Петровский монастырь. Но в Оксфорде? ВОксфорде, по которому я ходил, боясь слишком тяжело наступать на эти камни и с благоговением читая на них “Dominus. Custodiat. Introitum. Tuum: Et. Exitum. Tuum”[88], – откуда мне было знать, где там находятся “Все души”? Мне бы понять, где моя, Мити Дикого, заблудшая душа».

Посетителю было двадцать лет; люди приходят в Оксфорд и позже. Этого, впрочем, «позже» не устраивало. Он вообще производил впечатление человека, который не испытывал особого благоговения перед древним Бычьим Бродом[89] и не собирался запинаться и бледнеть перед лицом его выбеленных до кости камней. Ректор Линкольн-колледжа профессор Уильям Мэрри выслушал предложение со вниманием. Молодой человек не хотел терять время и просил принять у него соответствующие экзамены, чтобы поступить в магистратуру по специальности «История искусств». «Мне поздно учиться с ровесниками», – странно сформулировал он. Первый семестр миновал, и курс для него начинался на полгода позже. Шел конец декабря, через два дня вступало в права Рождество. Особый случай?

Молодой человек собирался должным образом компенсировать пропущенные четыре с половиной года последовательного обучения в Оксфорде и вообще все, что колледж счел бы нужным компенсировать в его (не таком сложном, как он считал) случае. Финансовую сторону дела специально не подчеркивал, было совершенно ясно, что этот вопрос его не волнует.

В университете Оксфорда тридцать девять колледжей. Известно, что заведение это, образованное в конце одиннадцатого века, в основном интересовалось теологией, вот и Линкольн-колледж, отросток Оксфорда с историей в без малого полтысячи лет, основал Ричард Флеминг, епископ Линкольна, назвавший свое детище «Колледжем Святой Девы Марии и Всех Святых». Поначалу Линкольн собирался быть «школой для истинных учеников, защищающих тайны Писания от невежд, своими свиными рылами оскверняющих его святые жемчуга», – так пышно и неполиткорректно выразился основатель, борясь с учением Джона Виклифа, первого английского протестанта и переводчика Библии. Таким образом, специализация колледжа позволила посетителю заявить, что он получил приличное католическое образование, и претендовать на дальнейшее обучение с прыжком через собственно университетские годы. Ректору же молодой человек сообщил, что выбрал Линкольн по причине упоительной архитектуры его библиотеки, потому что любит витражи и потому что геральдические цвета колледжа – самые приятные для глаза («оксфордский синий» и небесно-голубой). Как видим, то была достаточно свободная беседа.