Черная башня - Филлис Джеймс

— А что насчет визита Холройда к поверенным? Интересно, не узнал ли он там чего-нибудь, что могло бы его сильно расстроить?

— Это старинная семейная фирма «Холройд и Мартинсон» на Бедфорд-роу. Теперь там главным партнером старший брат Холройда. Я звонил туда, однако без особого толка. По словам брата, визит носил практически светский характер, а Виктор казался не более удрученным, чем обычно. Они никогда не были близки, и все-таки мистер Мартин Холройд время от времени навещал брата в Тойнтон-Грэйнж. Особенно когда хотел обсудить с мистером Энсти его дела.

— Вы имеете в виду, что «Холройд и Мартинсон» — поверенные мистера Энсти?

— Насколько я понимаю, они ведут дела семьи уже более ста пятидесяти лет. Весьма древняя и прочная связь. Так Виктор Холройд и узнал о приюте. Он был первым пациентом Энсти.

— А что с инвалидным креслом Холройда? Не могли кто-нибудь из Тойнтон-Грэйнж испортить его либо в сам день гибели Холройда, либо накануне вечером?

— Филби мог, разумеется. У него были все возможности. И точно так же это могли сделать еще многие. Тяжелое кресло Холройда, то, которым он пользовался для вылазок по окрестностям, стояло в мастерской в самом конце коридора. Не знаю, известно ли вам, сэр, но туда можно попасть и на инвалидной коляске. Главным образом там работает Филби. Он хранит в мастерской обычные инструменты для столярного дела и для работы по металлу. Пациенты тоже вольны пользоваться этой комнатой, и их даже поощряют к тому, чтобы помогать Филби или заниматься чем-то своим. Холройд делал совсем простенькие работы, пока ему не стало совсем плохо, а мистер Каруардин иногда лепил из глины. Женщины из числа пациентов в мастерской бывают редко, а вот кого-нибудь из мужчин увидеть — дело обычное.

— Каруардин рассказал мне, что был там в восемь сорок пять, когда Филби смазывал и проверял тормоза, — заметил Дэлглиш.

— Это больше, чем он рассказал нам. Мне он дал понять, что не видел, чем именно занимается Филби. А сам Филби все темнил — мол, точно не помню, проверял ли тормоза или нет. Ничего удивительного. Ясно ведь: всем им хотелось, чтобы это выглядело как несчастный случай и чтобы одновременно коронер не слишком разглагольствовал о небрежности. Правда, когда я стал расспрашивать Филби об утре того дня, когда погиб Холройд, мне повезло больше. После завтрака, примерно в восемь сорок пять, Филби вернулся в мастерскую. Он пробыл там около часа, а уходя, запер дверь — что-то заклеивал по хозяйству и не хотел, чтобы невзначай это сдвинули с места. У меня сложилось впечатление, будто Филби считает мастерскую своей вотчиной и не рад тому, что туда пускают и пациентов. Во всяком случае, он запер ее, спрятал ключ в карман и не отпирал двери до тех пор, пока Лернер не налетел на него с вопросом «Где ключ?» около четырех. Лернер сказал, будто ему надо взять кресло Холройда. Если предположить, что Филби говорит правду, единственными людьми в Тойнтон-Грэйнж, у кого нет алиби на срок, когда комната стояла незапертой и пустой утром двенадцатого сентября, являются мистер Энсти, сам Холройд, мистер Каруардин, сестра Моксон и миссис Хьюсон. Мистер Корт был в Лондоне и приехал в коттедж незадолго до того, как Лернер с Холройдом тронулись в путь. Лернер тоже совершенно чист. Он все интересующее нас время был занят с пациентами.

Это очень мило, подумал Дэлглиш, но ровным счетом ничего не доказывает. Мастерская была не заперта предыдущим вечером, после того как Каруардин и Филби ушли, а скорее всего — и ночью тоже.

— Вы проявили похвальную тщательность, сержант, — произнес он. — Удалось ли вам выяснить это, не слишком потревожив обитателей Тойнтон-Грэйнж?

— Думаю, да, сэр. Едва ли они хоть на миг заподозрили, что я проверяю возможность того, что Холройд сам испоганил кресло. И если оно и правда было испорчено, готов держать пари — это его работа. Судя по тому, что я слышал, он был презлобным типом. Верно, тешился мыслью, что когда кресло достанут и обнаружат поломку, то все в Тойнтон-Грэйнж окажутся под подозрением. Такой оборот событий его бы обрадовал.

— Как-то не верится, — снова заметил Дэлглиш, — что оба тормоза могли сломаться одновременно и независимо друг от друга. Я ведь видел другие инвалидные коляски в Тойнтон-Грэйнж. Система тормозов там простая, зато надежная и безопасная. И почти так же трудно представить, чтобы их повредили умышленно. Ну как убийца мог рассчитывать, что тормоза сломаются именно в тот момент? Лернер с Холройдом ведь вполне могли проверить кресло перед выходом. Кроме того, дефект мог проявиться еще в пути или же на вершине холма, а не над обрывом. И потом, ведь никто не знал, что Холройд вздумает отправиться туда именно в тот день. Кстати, а как все происходило на обрыве? Кто ставил кресло на тормоз?

— По словам Лернера, сам Холройд. Лернер признался, что даже не смотрел на тормоза. Он говорит, что не заметил в кресле никаких изменений. Пользоваться тормозами и не приходилось до тех пор, пока Лернер не довез пациента до обычного места.

На мгновение над столиком нависла тишина. Трое полицейских уже закончили есть. Инспектор Дэниел порылся в кармане твидовой куртки и достал трубку. Вытряхивая ее перед тем, как снова набить табаком, он негромко спросил:

— Вам ведь ничего не кажется странным в смерти старого джентльмена, сэр?

— Ему же поставили диагноз, все говорили, что он при смерти. Мне страшно досадно, что я не успел навестить его раньше и услышать, что преподобный собирался рассказать, — но это сугубо личные переживания. Конечно, как полицейский, я бы хотел узнать, кто видел его последним перед тем, какой умер. Официально — Грейс Уиллисон, однако у меня сложилось впечатление, что у него кто-то был после нее — другой пациент. На следующее утро, когда отца Бэддли нашли мертвым, он был в облачении. Дневник его пропал, и кто-то взломал бюро в комнате. Но поскольку я не видел отца Бэддли более двадцати лет, возможно, с моей стороны не слишком разумно испытывать такую уверенность, что это сделал не он сам.

Сержант Верней повернулся к инспектору:

— А какова, сэр, с точки зрения теологии такая ситуация: грешник исповедуется священнику, получает отпущение грехов, а потом убивает его, чтобы он точно ничего никому не рассказал. Отпущение грехов тогда еще считается в силе или нет?

Молодое лицо полисмена было невероятно серьезно, так что оставалось только гадать: задал ли он этот вопрос всерьез, или же это какая-то частная шутка, предназначенная лишь для инспектора, или же юным сержантом двигали какие-то иные, более тонкие мотивы. Дэниел вынул трубку изо рта.

— Боже праведный, вы, нынешняя молодежь, просто толпа язычников! Когда я еще ребенком ходил в воскресную шкоду, бывало, кидал кровные пенни в тарелку с пожертвованиями на то, чтобы обратить чернокожих детишек, и вполовину не столь невежественных, как вы. Поверьте мне на слово, молодой человек, такой поступок вас до добра не довел бы — ни с точки зрения теологии, ни с какой другой. — Он повернулся к Дэлглишу: — Так он был в облачении? Это уже интересно.

— Вот и я так подумал.

— Впрочем, так ли это неестественно? Он был один, возможно — знал, что умирает. Наверное, в епитрахили ему просто было спокойнее, вам так не кажется, сэр?

— Я не знаю ни что он делал, ни что чувствовал. Не знал последние двадцать лет — и меня это вполне устраивало. А взломанное бюро… Возможно, он хотел уничтожить свои бумаги и не помнил, куда дел ключ.

— Вполне возможно.

— Его кремировали?

— Кремировали по настоянию миссис Хэммит, а пепел похоронили со всеми надлежащими ритуалами англиканской церкви.

Инспектор Дэниел больше ничего не сказал. Да больше ничего и не скажешь, с горечью подумал Дэлглиш, когда все трое поднялись из-за стола.

IV

Поверенные отца Бэддли, фирма «Лоудер и Уэйнрайт», занимали простой, но гармоничный дом из красного кирпича, выходящий прямо на Саут-стрит, — как показалось Дэлглишу, типичный образец довольно приятных домов, построенных после пожара, что уничтожил старую часть города в тысяча семьсот шестьдесят втором году. Дверь подпирала медная модель пушки, ее ослепительно начищенное дуло угрожающе нацелилось на улицу. За исключением этого воинственного символа, и сам дом, и вся обстановка в нем отличались приятной доброжелательностью, создавая атмосферу крепкого достатка, верности традициям и профессиональной честности. На крашенных белой краской стенах холла висели гравюры с изображением Дорчестера восемнадцатого века, пахло лаком для мебели. Слева открытая дверь вела в просторную приемную с огромным круглым столом на резном каменном постаменте и полудюжиной резных стульев красного дерева, достаточно крепких, чтобы выдержать здоровенного фермера. Здесь же висел написанный масляной краской портрет безымянного викторианского джентльмена — надо полагать, основателя фирмы: бородатого, в лентах и выставляющего напоказ часы на цепочке. Цепочку он держал между большим и указательным пальцами и поднимал их так, точно боялся, как бы художник не упустил столь важную деталь. В таком доме самые преуспевающие персонажи Гарди чувствовали бы себя в своей тарелке и с чистой душой обсуждали бы последствия отмены хлебного закона или вероломство французских каперов. Напротив приемной находился крошечный кабинетик, где расположилась девушка, ниже пояса одетая в черные туфли и длинную юбку, словно викторианская гувернантка, а выше пояса — точно беременная молочница. Она усердно барабанила по письменной машинке со скоростью, вполне объяснявшей саркастические замечания Мэгги Хьюсон в адрес нерасторопности фирмы. В ответ на вопрос Дэлглиша девушка глянула на него из-под жидковатой челки и сообщила, что мистер Роберт вышел, но должен через десять минут вернуться. Не торопится с ленча, подумал Дэлглиш и приготовился ждать с полчаса, не меньше.