Милитариум. Мир на грани (сборник) - Андрей Марченко

Ангел, встретивший его после третьего воплощения, был необычайно доволен. Он проигнорировал просьбы Александра оставить его в соседстве с душой английского премьер-министра до конца дней их общего тела.

– Ты выполнил свою миссию, он выполняет свою. Ты взял слишком много его энергии, и ему суждено умереть от энергетического истощения, от рака. Но не вини себя – ты действовал во благо всего человечества. К тому же твое присутствие – а особенно дружба с душой Джорджа – позволило ей подняться на новую эволюционную высоту. Твоя задача выполнена. Ты остановил стремительную разрушающую мощь зла. Но выиграно лишь одно сражение. Теперь тебе предстоит выбрать: идти в рай и наслаждаться вечным покоем или бороться за власть света снова и опять. Если ты откажешься, мир не рухнет. Мы найдем тебе замену.

Ему не понадобилось ни секунды на раздумье. Он давно знал ответ, рожденный из выбора его сердца.

– Я остаюсь активно служить свету.

Другого выбора у него не было. Ведь теперь он стал ангелом.

Отныне он обладал возможностью самому видеть необходимость следующего воплощения. Боевые ангелы, такие, как он, сражаются в телах обычных людей. Они должны быть неотличимы от мира, чтобы победить скопившееся в нем зло. Любой ангел знает – тьма не бывает пассивной никогда.

Он смотрел на себя в зеркало и улыбался тому единственному материальному, что отражало постигшее это тело духовное изменение, – своим глазам. Он привык перевоплощаться, но иногда параметры тела приводили его в некоторое замешательство. Требовалось время, чтобы привыкнуть к новым габаритам.

– Господин премьер-министр!

Развернувшись на зов, он едва не упал. Удержав равновесие, через плечо подмигнул отраженному в зеркале грузному человеку. С его душой, очень сильной и независимой, ему придется налаживать особые отношения.

– У нас появилась проблема! – Голос помощника звучал взволнованным фальцетом. – Нам объявили войну. Как хорошо поступил ваш предшественник, что проложил нам дорожку к сердцу России! Наверное, вместе мы сумеем одолеть нашего общего врага!

Тяжело ступая, он автоматически пожевывал привычно болтающуюся во рту сигару и чуть заметно кивал, про себя усмехаясь человеческой наивности. Этот враг не был общим врагом. Это был его персональный враг. Тьма так же, как и он, успешно воплощающаяся в избранных ею людях. Даже в нескольких одновременно. И поэтому она всякий раз имела имя.

И он знал точное имя одного из своих нынешних врагов.

Гитлер.

Тим Скоренко

Автопортреты Пьера Виттона

Я познакомился с Пьером Виттоном в августе 1918 года. Война уже подходила к концу, объединенные силы Антанты рвались к решающим победам, а безногие, безрукие, отравленные газом героические ветераны – преждевременно поседевшие мальчишки – заполняли одну палату за другой. Но работы прибавилось не только у хирургов. До войны я мог позволить себе принимать двух-трех пациентов в неделю и жить припеваючи, а с началом военных действий мой кабинет стали осаждать матери, которые хотели, чтобы их сыновья к ним вернулись. Потому что с фронта приезжали тела, лишенные душ, и вернуть души обратно в бренную оболочку должен был я.

Во мне сражались две школы – исторически достоверный, спокойный и повсеместно распространенный позитивизм и новомодное, непонятное пока до конца веяние – психоанализ Фрейда. Прочитав «Теорию сновидений» с демонстративным скептицизмом, я возвращался к ней снова и снова, поглощая впоследствии все регулярно выходившие работы немецкого гения – книги, статьи, лекции по психоанализу. Я нашел его теории вполне применимыми к ряду патологических случаев, особенно к мужчинам, чья психика пошатнулась из-за женщины.

Но, работая с солдатами, возвращавшимися с войны, мне пришлось пользоваться более привычными методами анализа и классификацией психических заболеваний Крепелина. Солдаты подчинялись общим законам и не требовали – в большинстве своем – глубокого погружения в разум. Их психологические травмы были поверхностны; чаще всего в основе последних лежал какой-то конкретный случай. Я помню пациента, который панически боялся ходить по земле или траве, лишенной твердого покрытия. Он был уверен в том, что наступит на мину даже в мирное время. Физически он был совершенно здоров. Как выяснилось из нескольких содержательных бесед, его друг наступил на мину буквально в нескольких шагах от него. Мой пациент бросился к другу, попытался вынести его с поля боя, но не успел – тот умер у него на руках. Я не буду останавливаться на том, какие аргументы использовал, чтобы убедить пациента не бояться земли и травы, но поверьте – если вы знаете причину, не так трудно устранить и следствие. Так или иначе, по иронии судьбы для излечения ребят, пострадавших в боях с немцами, я вынужден был пользоваться наработками исключительно немецких психиатров – в определенной мере это примиряло меня с кайзеровской агрессией.

Теперь о Пьере Виттоне. В конце 1918 года, как и многие другие независимые психиатры, я работал в общественном госпитале. Десятки раненых прибывали ежедневно на протяжении всей войны, и кто-то должен был их успокаивать, приводить мозги в порядок, внушать им надежду. Нас, психиатров, в госпитале было двое – я работал в правом крыле, а мой коллега Буадрон – в левом. Мы решили, что разделить пациентов по географическому признаку проще всего.

В целом, можно было выделить два основных направления деятельности военного психиатра. Первое – беседа с вновь поступавшими ранеными, если те могли связно общаться. Это было довольно просто. Чаще всего в наш госпиталь привозили лежачих больных, обычно ампутантов, которые уже давно смирились с судьбой и не требовали к себе особого внимания.

Второе направление было сложнее. К нему относились не те солдаты, которые требовали успокоения и примирения с новой реальностью, а действительно сошедшие с ума. Тогда, в конце 1910-х годов, никаких наработок по общению с пережившими травматический стресс солдатами не было. Это сегодня посттравматические расстройства тщательно изучены, в том числе и на практике. А в те времена мы были вынуждены сражаться с проблемами, исходя из собственного опыта и интуиции. И, надо сказать, у нас неплохо получалось. По крайней мере, могу утверждать это относительно себя.

Виттона перевели к нам из Нанси, практически с Западного фронта – он валялся там почти полтора года. Мне не сообщали о поступлении каждого нового пациента – просто когда я был нужен, меня вызывали, а иногда присылали ветеранов прямо в мой крошечный кабинетик – поговорить по душам.

Виттон постучал и вошел.

«Пьер», – представился он. А потом добавил: «Здравствуйте».

У него был аристократический выговор, выдающий выпускника хорошей школы и, скорее всего, университета. Внешность его совершенно не соответствовала манере общения. Некогда он был, вероятно, красив и статен, но теперь практически не мог разогнуться, и цвет его кожи напоминал оконную замазку. Я спросил, что с ним случилось. На самом деле в документах всё было запротоколировано, просто такой вопрос служил лучшим тестом для определения первичной причины психологической травмы. Если солдат начинал теряться, скрывать информацию, путаться или переводить разговор на другую тему – значит, причина именно в травме, дальше можно было не копаться. Если же ветеран спокойно называл причину и ждал дальнейших вопросов, к нему требовался более серьезный подход. В общем и целом, солдат второго типа было значительно меньше, чем первого, и это серьезно упрощало мою работу.

«Газы», – пожал плечами Виттон. Этот ответ был исчерпывающим – землистая кожа, тяжелое дыхание, нарушенная координация говорили о серьезном химическом отравлении, затронувшем не только легкие, но и центральную нервную систему.

«Иприт?» – спросил я.

«Фосген. Иприт появился позже», – рассудительно ответил он.

Первый разговор с новым пациентом всегда самый трудный. На второй и тем более третьей встрече вы уже знаете, о чем говорить, – по сути, вы продолжаете тему, которую подняли во время предыдущих бесед. А вот первая встреча – основополагающая. В ее ходе определяется, насколько хорошим будет дальнейший контакт. Скажу больше. Если бы военная психиатрия в те времена не была моей обязанностью, я бы отказывался от половины пациентов после первой же беседы. Я просто понимал, что не смогу им ничем помочь. Но я был должен.

Виттон говорил мало, но четко и по существу. Он не был подвержен импульсивным взрывам, взвешенно отвечал на поставленные вопросы и излагал свою точку зрения на различные военные и мирные проблемы, аргументируя ее опытом своей прошлой жизни. Единственной темой, на которую он не очень хотел говорить, была семья. Он всего один раз упомянул отца, и то вскользь. Еще я понял, что у него был как минимум один брат. В личном деле родственники указаны не были по личной просьбе больного. Я оставил эту загадку на потом.