ППГ-2266 или Записки полевого хирурга - Николай Амосов

Мирное, отдельное, а не общее будущее встало перед каждым. Для многих оно было суровым и неприглядным. Хорошо, если дома ждет семья, а если нет? Пожалуй, самым трудным была необходимость действовать одному, индивидуально.

Но хорошо быть молодым! Молодые не обременены воспоминаниями и разочарованиями. Они жадны к жизни, храбры.

Помню, я был счастлив в те первые дни мира. Ощущение огромного облегчения и масса интересного вокруг, впереди.

Но обратимся к истории.

В Эльбинге мы работали еще больше месяца: «доводили до кондиции» тяжелых раненых, лечили случайные травмы. Стержня уже не было, но держали обязанности и инерция.

В нашем госпитале проводилась армейская хирургическая конференция. «Подведение итогов». Обстановка была скорее праздничная, чем деловая, хотя еще спорили по хирургическим проблемам, но уже как о чем-то нереальном. Я опять делал два доклада — на этот раз о суставах и о бедрах. Представил опыт от войскового района до фронтового тыла.

Еще я писал научные работы. Целых восемь. «Бедро», газовая, переливание крови, вторичные кровотечения, две статьи о ранениях груди, две статьи о «коленках». Они и сейчас у меня хранятся. Прочитал — вполне приличные статьи, с хорошей статистикой. Никуда их не посылал, не рискнул после неудачи с диссертацией.

Еще ездили всей компанией получать ордена и медали в штаб армии. Орденами наградили еще прошлой осенью, а медали — свеженькие: за победу над Германией, за Москву, за Кенигсберг.

В середине июня получили приказ свернуться, сдать лошадей, машины, все лишнее имущество и готовиться к погрузке. Радовались, рассчитывали, что едем на расформирование. Но были и сомнения — очень много частей ушло на восток из Пруссии.

Погрузились в такие же товарные вагоны, как четыре года назад, и отправились в Россию. Ждали, что поедем в Череповец, но проехали Москву, повернули на восток. Когда перевалили за Урал, осталось только гадать — в Монголию или в Приморье?

Грустное это было путешествие, как помню. Ехали целый месяц, надоели друг другу «до чертиков».

Выгрузились на станции Лесозаводск в Приморье, и снова началась военная жизнь. Имущества много, вплоть до рентгена. Нас определили в 35-ю армию, что простояла всю войну на дальневосточной границе.

На второй же день я поехал разыскивать Бочарова, зная только, что его 5-я армия где-то здесь. Ехал поездом, машинами, расспрашивал встречных и нашел штаб армии. Аркадий приехал только к вечеру, и мы проговорили до утра. Помню, сделал ему подробный доклад об Угольной, о Каменке, о Хоробичах, о Карнациске, о 35 высоких гипсах, об ушивании раны легкого. Никто так не понимал военную хирургию, как Бочаров. Он тоже рассказывал о своей армии. Конечно, у них было гораздо лучше нашего, даже сравнить нельзя. Специализация с 43-го года, транспорта много больше. Смертность по тяжелым ранениям значительно ниже. Но до ушивания ран легких, до вытяжения бедер и первичных резекций колена они все-таки не дошли, он признал. Похвала Аркадия была мне очень приятна. Утром он проводил меня на своем «виллисе» до станции. Дружба наша продолжалась потом лет двадцать пять, до самой смерти Бочарова, генерал-лейтенанта, заместителя главного хирурга Советской Армии, профессора.

Потом мы пережили рецидив войны. К счастью, короткий и бескровный.

Главным хирургом фронта был Александр Александрович Вишневский. У него были свои идеи в добавление к «доктрине»: местная анестезия, мазь, которая называлась эмульсией, и «крестовина» — крестообразное расположение палаток операционной, перевязочной, предперевязочной, шоковой. Середина между палатками накрывалась брезентом. Пока сухо — это было неплохо, но при дожде — наказание: в средину стекала вода с палаток, и всю грязь несли в операционную.

9 августа утром началась артподготовка. «Опять стреляют!» Ничего, кроме раздражения, эта «музыка» не вызвала. Через несколько часов стали прибывать раненые — необстрелянные дальневосточные ребята. На нашу долю пришлось всего человек двадцать — «семечки» для нас.

14 августа приказали срочно свернуться и отправляться в Маньчжурию. Скоро услышали, что японцы капитулировали. Обрадовались, но теперь ехать вперед вдвойне не хотелось: «Зачем?»

Следующие сутки были последним испытанием доблестного ППГ-2266. На санотделских машинах, под легким дождичком, повезли к реке Уссури, к границе. Нас завернули в сторону, километра за два до реки. Пошли смотреть.

На понтонном мосту — шлагбаум, патруль, охрипший полковник, несколько его подручных офицеров. Со всех сторон на них наседают жаждущие наступать в Маньчжурию. Не пускают никого! Оказывается: прошли дожди, размыли дорогу, непроезжая. Нужно ждать солнышка, чтобы просохло.

Под вечер, когда надежды на переправу исчезли, мы получили приказ идти пешком в некий населенный пункт, который нам указали на карте, для того, чтобы оказывать там хирургическую помощь. Это — километров десять от границы.

Приказ есть приказ. Дальневосточный, то есть не воевавший, подполковник не стал слушать начальника. «Выполняйте!» Быстро перетряхнули свои ящики, собрали все необходимое, чтобы можно было сделать полостную операцию, распределили и двинулись. Надо думать, что колонна была смешная: впереди толстый начальник, за ним майор и дальше мы — Анна Васильевна, Гамбург, Шурочка, я, Быкова, Тася, Лида, палатные и перевязочные сестры. Санитаров было всего восемь — Канский, конечно, Бессоныч, Кравченко. Вооружение — пистолеты у начальника и майора. (Начфин и Гамбург свои уже сдали). Полковник на мосту удивился, посмеялся, но пропустил.

Засветло прошли немного. Дорога была разбита, грязи по колено, кругом болота, заросшие высоченной травой, никакого жилья не видно.

Колонна страшно растянулась. Когда стемнело, стало страшновато. Один японец мог перестрелять нас из тростника... Часам к двенадцати заметили впереди огонек. Оказалось — несколько покинутых фанз, в одной — солдаты, костер. Тут и свалились полумертвые от усталости.

Утром обнаружили невдалеке тот самый пункт, куда шли. Это оказалось что-то вроде японской пограничной заставы. Днем, действительно, привезли одного раненого в живот, и мы использовали имущество, принесенное на себе: сделали лапаротомию. Раненого не спасли: экспромты в хирургии не проходят.

К вечеру дорога подсохла, пришли санотделские машины с имуществом, забрали нас и повезли куда-то. Два дня путешествия по Маньчжурии, китайцы всюду приветствовали нас. Кричали:

— Шанго! Шанго!

Не знаю, что это означало, но лица — радостные.

Наконец развернулись в городе Боли и даже приняли там около сотни свежих раненых. Через пару дней их эвакуировали.

На этом наша вторая война окончилась.

В середине сентября госпиталь вывезли в район острова Ханко, там мы прожили неделю в палатках и переехали в пригород Владивостока — на станцию Седанка. Месяца полтора мы разъезжались отсюда... Сначала проводили демобилизованных санитаров, потом отпустили младших сестер. Пришла наша очередь: мы с Лидой были направлены в другой ППГ. Последними оставались начальник, майор, Канский и хозяйственники. Кажется, они оформляли ликвидацию еще недели две.

Так прекратил свое существование ППГ-2266.

Со многими мы с Лидой встречались после демобилизации. Анна Васильевна и сейчас работает в нашей клинике. С Быковой дружили в Брянске до самой ее смерти. Многие годы заезжали к Зиночке в Москву и виделись с Аней Сучковой. Лидию Яковлевну встречал в Лениграде, когда приезжал с лекциями. Заезжал в Череповец и видел Тамару. Татьяна Ивановна вернулась из ссылки в начале шестидесятых. По-разному у девушек сложилась судьба... Канский — как в воду канул. Майора мне видеть не хотелось.

Вот так.

Наверное, нужно что-то сказать в заключение?

Когда переписывал свои записки, все время оценивал и свою работу, и товарищей, думал о народе, о войне, хирургии. Думалось, что нужно эти сегодняшние мысли записать.

Море страданий человеческих... Почти 50 тысяч раненых, большинство — лежачих, тяжелых. Свыше тысячи умерли. Это только в нашем маленьком ППГ на конной тяге, рассчитанном на двести коек, с пятью врачами...

Какие они были молодцы, наши раненые! Мужественные, терпеливые — настоящие герои! Но сами о себе, о своих подвигах они рассказывают просто, как о чем-то будничном.

Вот какие свои записки, писанные в Эльбинге в мае 45-го, нашел я среди черновиков научных работ.

«Да, о героизме. Какой героизм можно увидеть в полевом госпитале? Немец нас не окружал, в атаку наши санитары и выздоравливающие не ходили... И даже странно сказать — я мало слышал рассказов о героических подвигах. «Приказали... поднялись... пошли... он строчит... мы идем... он побег... вскочили в его окопы...» А чаще даже не так. «Лейтенант кричит: «Вставай! Пошли!» — а он строчит... головы не поднять... лежим, не глядим на лейтенанта... Тут он опять: «Вставай!..» Пистолет вытащил. Что он сделает пистолетом? Но тут он стал вылезать из окопа: «Ну, и черт с вами!.. Валяйтесь тут, а я пойду...» Пришлось вылезать и нам... Побежали, потом залегли... Лейтенант опять поднялся вперед... Тут его убили, а нам вроде стыдно стало, старшина нас повел... Так и добежали до их окопов... Тут в меня один фриц выстрелил. Хорошо, что не убил.»