Куда ведет Нептун - Юрий Крутогоров

— В какой же отряд зачислены вы? — спрашивает Татищев.

— Тот, что пойдет от Лены на запад. На Таймыр.

— Славное предприятие, — одобряет Татищев. — Таймыр, Таймыр… Вот загадка.

— На вашей карте его нет вообще.

— Да, карта далека от конечной истины, — виновато признает Татищев.

— Далека от обстоятельной географии, — смелеет Челюскин.

— Ты боек, однако.

— Руководствуясь справедливостью.

Нет, географ и историк не обижается.

— Сожалею, — говорит Татищев, — что не дожил до наших дней царь Петр. Как он жаждал, чтобы в поиске северного пути мы оказались счастливее иных стран… Ты кончал Морскую академию?

— Да, ваше сиятельство.

— Теперь и в Екатеринбурге открыты школы: словесная и арифметическая. Чисто и слагательно писать — вижу в том великий прок. Отсюда, штюрман, путь к отвращению лжи, темени людской, злобы. В столице от меня ждут больше золота, драгоценных камней, металла. Все надо! Но я строю избы для школ. Ученику велено давать в месяц по два рубля на платье и питание. Меня попрекают — расточительно, дескать. Но я верю: грамотность дороже любого золота. Расточительнее держать молодого человека в неведении, что есть мир.

Дневное солнце выскользнуло из-за туч. Стены, обитые золотистым штофом, осветились как бы изнутри. Подвески на люстре и шандалах заискрились.

Руки Татищева лежали на столе. Яркий свет придал им некую скульптурную законченность. В пальцы и ладони въелась темная пыльца окалины.

Татищев заметил взгляд штюрмана.

— Рудознатец. Чем и горжусь. И в шахтах бываю, и у домен. А заказ экспедиции прикажу выполнить в кратчайший срок.

…С десяти бастионов Екатеринбурга во все стороны глядят пушки. Хотя не ясно, от кого обороняться?

Завод-крепость воинским каре примкнул к берегу Исети.

Плывут над городком дымные облака, не из труб ли доменных и плавильных печей? Молоты колотушечных, якорных, кузнечных, жестяных фабрик выковывают громы над вершинами Урала.

Все внове тут Челюскину.

Жаркие горны с широкими шатрами, сопла мехов в тяжелом дыхании, домны, работные люди, прикрывающие наготу лишь кожаными фартуками, косматый пламень, кипящий чугун в ковшах, обжигающие глотки воздуха — кажется, сам бог огня и кузнецов Гефест мастерит непробиваемый щит для геройского воина Ахилла.

Нет, не для Ахилла — железный щит для России выковывает молодой Екатеринбург: ядра, пушки, чугунные решетки.

Челюскин с утра спешит на якорную фабрику. Работные люди косятся на его куртку — бострог, лихую треуголку с царским гербом напереди. Моряк! Из самой столицы! Сказывают, в Якутске, в Охотске (а где он, этот Охотск?) начнут строить боты и шлюпки для хождения во льды.

— Ваше благородие, не извольте беспокоиться, — уверяет Семена шихтмейстер. — Якоря в срок поспеют.

Народ на фабрике всех племен и наций. Лица темные, изможденные. Повертись-ка при огне и жидком металле шестнадцать часов!

Брызжет металл, когда его разливают в формы пушечных стволов. В гортани кисло от формовочной пыли. Бежать бы отсюда на простор, хватить сухим ртом свежего воздуха, уткнуться щеками в траву, в прохладу. Нет, Челюскин не позволит себе такой слабости. Ох, лукав народ! Самые ленивые при нем бойчее машут молотами, проворнее бегают с ковшами.

В крошечной каморке шихтмейстер угощает Семена кумысом. Хорошо кобылье молоко, холодное, кислое.

— Сами откуда будете, господин шихтмейстер?

— Из Казани.

— Вон как? Вы, татары, вроде к другому приучены.

— Мой отец с малых лет кузнец. И меня обучил. Татары тоже всякие бывают.

— Я не в обиду. У нас на флоте людей по нациям не разделяют.

— И в нашем железном деле тоже. Всякую нацию переплавляем — на молотобойца, шихтовщика, литейщика.

«Это он хорошо сказал», — отмечает про себя Семен.

Не просто сотворить десяти- или двенадцатипудовый якорь, приварить к громоздкому стержню кривые рога с лапами, отформовать голову с проушинами, приклепать против рогов стойкую упорку.

В самом простом одеянии является однажды Челюскин на фабрику — грубые башмаки, холстинная рубаха, латаные штаны.

— Вы ли это, ваше благородие? — удивляется шихтмейстер.

— Не похож?

— Уж не в кузнецы ли решили записаться?

— В кузнецы!

— А что, вы силушкой не обижены.

— Коли так, прошу молот.

— Не господское дело — бить по наковальне.

— Молот! — приказывает Семен.

Татарин почесывает затылок.

— А что? Все кузни исходил, а некован воротился! Тряхну-ка с вами и я стариной.

Челюскин нацеливается прищуренным глазом на жаркий слиток.

Молот над головой.

— И-и-и-эх!

Шихтмейстер поправляет:

— Тоньше, тоньше… Тут силой одной не возьмешь.

— И-и-и-эх!

— Вот так-то лучше.

— И-и-и-эх!

Через полчаса Семен приставляет молот к ноге. Раскраснелся. Пот градом по лицу течет.

Дово-о-олен!

— Сей якорь будет мой. На «Якутск» поставлю.

Залпом выпивает кружку воды. Просит мастера из ведра полить на спину. От рубахи — пар. Тело у Семена цвета раскаленной поковки. Урчит. Стонет. Хрипит.

И опять одной рукой вздымает над головой молот.

— И-и-и-эх!

Лапа плющится. Розовое мясо металла в шелухе окалины не желает гаснуть, шипит, плюется жалящими шкварками.

— И-и-и-эх!

Челюскин бросает молот, поигрывает борцовскими буграми на руках.

— Господин шихтмейстер, пока не получу все якоря да пушки, буду служить у вас Гефестом.

Татарин пугается:

— Кем?

— Гефестом!

— Это кто же?

— Бог огня. Бог кузнецов.

— Не знаю такого.

— Да вот он же, — тычет себя в грудь.

Железная амуниция готовилась почти два месяца. Чтобы отправить ее, потребовалось тридцать телег.

С каждым из возчиков сошлись по две копейки за версту.

Накануне отъезда Семен зашел в канцелярию.

— Ваше превосходительство, — доложил Татищеву. — Дозвольте благодарить. Мастеровые славно поработали.

— Гефест! — улыбнулся Татищев. — Докладывали, докладывали. Ты славно помогал. Добрый путь тебе, штюрман. Берингу передай поклон. Как человек буду молиться за вас. Как географ и историк не премину обстоятельно узнавать о вашем сообщении.

Ранним августовским утром обоз тронулся в путь — к Тобольску.

Так были «подняты» первые якоря кораблей Беринговой экспедиции.

«УЖ ВЫ НОЧИ МОИ, НОЧИ МОИ ТЕМНЫЕ…»

К концу 1733 года основные экспедиционные отряды прибыли в сибирскую столицу — Тобольск. Восемь месяцев добирались сюда от Санкт-Петербурга.

А это была лишь половина пути до Якутска.

Люди болели, умирали, изрядно поизносились, кляня тракты, непогоду, неустройство заезжих изб, дурных ямщиков, ленивых паромщиков.

Прончищев писал в своем дневнике: «Крепкие, видавшие виды мужики звереют от бедствий пути. От лошадей одни скелеты остались. На какие муки обрек Таню? Сердце от жалости переворачивается. Но у нее хватает силы поддерживать меня, моих матрозов. И всему радуется при том. Да еще рисует».

На удивление всей команде, Таня действительно стойко переносила все тяготы дороги. Ни одной жалобы не услышал от нее Прончищев.

Как-то повозка лейтенанта завязла в топкой грязи. Василий в высоких кожаных сапогах вместе с матрозами толкал телегу. Лошади вылезали из кожи. Разувшись, Таня спрыгнула в черное месиво. Грязь достала до колен. Василий взял ее на руки, чтобы отнести в сухое место.

Таня вырвалась, рассердилась:

— Лейтенант Прончищев, ты надо мною не командир!

Заляпанная грязью с ног до головы, сжав губы, подалась к возку. Уперлась плечом в задок телеги.

— А ну, мужики!

В ней дьявол поселился! Напряглась, от натуги прикрыла глаза.

— Боцман! Боцман Медведев! Не топчитесь на месте. Проворнее.

— Татьяна Федоровна, да мы без вас…

— Толкайте!

Телега подалась.

Благо, речка рядом. Ни слова не говоря, Таня забежала за кусты орешника, сорвала с себя одежду, пошла в воду.

Плыла быстро, сильно выбрасывая вперед тонкие руки, иногда уходя с головкой на глубину.

Боцман Медведев загляделся:

— Ну и женушка вам досталась, господин лейтенант. Где такие барышни только родятся?

— На Мышиге.

Геодезист Чекин восхищенно цыкнул:

— С такой не пропадешь… Какая бойкость, решительность!

Прончищев согласился:

— Чего-чего, а решительности не занимать.

Рашид железной лопаткой счищал грязь с прончищевских сапог.

— Потом, — оттолкнул его Василий. — Отмыться надо сначала.

Когда Таня вернулась, матрозы шумно понеслись к реке.

Прончищев взял в ладони мокрое Танино лицо.