Семь крестов - Николай Прокошев

Несмотря на шишку на лбу размером с яйцо, креститель все-таки принял решение продолжить свое опасное путешествие. Со свитой они дошли до места, где располагался рынок. Адальберт, как и подобает настоящему проповеднику, начал вещать о том, что он прибыл сюда, дабы вырвать своих братьев из рук диавола и пасти ада, открыть им настоящего Господа и омыть их души в купели спасения. Пруссы же только насмехались над тремя святошами, били дубинами оземь и потрясали ими в воздухе, но Войцеха не трогали. Несолоно хлебавши, троица вернулась обратно на песчаный берег.

На следующий день после того, как Гауденций отслужил заутреню, три товарища, посовещавшись, все-таки решили покинуть неспокойные берега. Во время перехода через ущелье христиан настигла толпа разъяренных пруссов во главе с воином по имени Сикко, у которого поляки убили брата. Он связал епископа и девять раз поразил его копьем к обоюдному счастью обоих. Бенедикта и Гауденция дикари пощадили, и, таким образом, эта история смогла стать достоянием церковных песен и псалмов.

Чуть позже польский король Болеслав Храбрый выкупил тело мученика, по слухам, за количество серебра, равное весу самого Адальберта. Правда, помазанник божий на этом не успокоился – он решил отомстить язычникам и принялся осуществлять многочисленные вторжения на их земли. В конце концов монарх уничтожил главное святилище пруссов – Ромове, тогда погиб знаменитый Криве-Кривайтис Ливойлес. Поэтому капище перенесли на восток – в сторону от беспокойных польских границ. Как раз туда и пролегал путь Трудевута с Проксом-Гектором.

– А что будет на собрании? Ты знаешь, что им сказать? – Пес сильно нервничал, ибо не мог предугадать, что ждет их с новым отцом, которого он успел полюбить всем сердцем, и кузеном в таком загадочном месте.

– Послушаем, что они скажут, посмотрим, кто там будет, – на лице Трудевута тоже легко прочитывалась тревожная озабоченность. – Но предчувствие у меня какое-то тяжелое. Хотя тянуть дальше нельзя – этот разговор давно уже назрел.

– У меня тоже на душе кошки скребут. Надеюсь, смертей я уже насмотрелся. Хватит. Довольно.

Новое Ромове отстроили в излучине рек Прегель и Алле в очень живописном месте. Окруженное прозрачной водой и шелестящей зеленой листвой дубовой рощи, оно воистину имело право называться столицей древних прусских земель. Святилище окружили стеной, сооруженной из дубовых стволов.

Только жилая площадка была несравненно больше и Бронтекамма и Иезекамприса вместе взятых. Хижины располагались кольцами. Первое кольцо составляли жилища простого народа, второе, ближе к центру, вмещало в себя дома зупанов – солдат и военачальников. Третий, внутренний, круг занимали жрецы и служители культа.

В центре городища рос огромный – в пять обхватов – вечнозеленый дуб. Пес вдруг вспомнил, что и в старом Ромове тоже рос похожий дуб даже после разорения святилища поляками. И когда пришли рыцари, дерево так и продолжало расти назло всем завоевателям.

Братья захотели срубить символ прусского язычества, но каждый топор отлетал от дуба как заговоренный. Тогда один чрезвычайно упертый епископ, прочитав особую молитву, замахнулся своей любимой секирой, и от дерева наконец-то отлетели первые щепки. С тех пор на том месте заложили город, существующий и в пятнадцатом веке, Хайлигенбайль[50].

В ветвях нового дуба находились резные изображения трех главных богов прусской веры. Под деревом постоянно горел священный огонь, посвященный богу Перкуно. Возле дерева жил дрессированный уж – символ домашнего очага, здоровья и плодородия. Это была дань богу Потримпо, змея вкушала молоко из специального церемониального сосуда. Композицию довершал постамент с размещенными на нем черепами человека, коня и быка – посвящение богу Патолло[51].

Эта культовая часть капища была огорожена шестами с полотнищами, разрисованными ликами остальных богов. Как пояснил Трудевут, за священную занавесь мог заходить лишь верховный жрец и его самые близкие помощники. Вайделотов и тулиссонов здесь водилось гораздо больше, нежели в других прусских городах, а простые жители, когда проходили мимо жрецов или дуба, считали за честь упасть перед ними ниц и попросить помолиться за благополучие свое и своих семей.

– О, семья Бронте и новый старшина Бранне, рад вас приветствовать в Ромове, земле богов и величайшего Криве-Кривайтиса Монгайло, – навстречу прибывшим вышел низкорослый, узколобый, с залысинами мужчина, державший двузубец и обернутый белым поясом вокруг длинной рубахи семь раз. – Владыка пока не готов принять вас, собрание переносится на завтра – накопились важные дела, не терпящие отлагательств.

– Кто это был? – Пес взглянул на Трудевута, когда вайделот проводил прибывших в один из свободных домов, предназначенных для гостей.

– Эварт-Криве, второй человек после Кривайтиса – его правая рука. Ты заметил, сколько здесь всяких жрецов? Плодятся быстрее, чем простой народ.

– Это уж точно. Куда их столько? И какие такие у них дела, не терпящие отлагательств? Видно, нет ничего срочнее, чем забить мальчишку-пастушка, чтоб поляки отступили.

– Я очень обрадуюсь, если это будет мальчишка!

Трудевут с сыном и племянником, не скрывающим свой восторг, вышли на главную площадь города. Гомонящий народ уже толпился вокруг еще одного костра, разведенного посреди открытой земляной площадки. И если от огня Псу виднелся лишь дым, то самого главного и великого среди пруссов сложно было не заметить, ибо его трон высотой в человеческий рост держался на пяти павших ничком рабах.

Высокого роста, со смугловатой кожей и выступающим подбородком, Криве-Кривайтис держал в руках длинный, изогнутый, как сосны в танцующем лесу, посох с тремя завороченными на манер трезубца концами. На золототканой перевязи, проходившей через правое плечо жреца, изображался бог Перкуно, чья рука сжимала молнию.

Служившая жрецу поясом белая полотняная лента делала вокруг его талии сорок девять оборотов. Голову верховного жреца украшала коричневая, из короткого оленьего меха остроконечная шапка, на загнутом вперед конце которой красовался золотой, усыпанный янтарем шар. Когда отец всех древних пруссов ударил посохом оземь, гул мгновенно стих.

– Итак, у нас еще остались незаконченные дела, предлагаю завершить их до собрания. Боги повелели именно так, – на лице жреца не двигался ни один мускул – шевелились лишь губы. – Начнем с рождения сына у Рикойто.

– Третьим сыном меня наградила вторая жена Кунса, благослови ее боги, – к трону из толпы выскочил уже немолодой, но все еще крепкий и осанистый прусс. – Я чувствую, что последнее время всемогущие наши предки проявляли ко мне лишь любовь. Поэтому я хочу воспользоваться седьмой заповедью, оставленной нам нашими заботливыми вождями Брутеном и Видевутом[52].

– Священные тени наших богов и вправду были к тебе благосклонны, Рикойто. Но все же я должен спросить – не затуманен ли твой разум крепкими напитками и основательно ли ты все обдумал?

– Великий наш отец, я полностью осознаю, что творю.

– Что ж, так тому и быть, – Кривайтис махнул свободной рукой.

Спустя пару минут вайделоты поднесли к костру невысокий помост, и еще через мгновенье женщина-вайделотка подвела к нему сквозь расступившуюся толпу другую, с ребенком на руках. Жрецы уложили женщину на помост, накинули на нее белую простынь и обвязали вокруг. Ребенок продолжал находиться на руках у матери.

Гектор не поверил своим глазам, когда вайделоты с помогавшим им тулиссоном понесли настил прямо в огонь. Даже Трудевут не смог сдержать слезы, услышав оглушающий плач младенца, задыхающегося в дыму. Запах обожженной кожи заполнил всю площадь.

Пес мотал головой, отказываясь верить, что отец лично предложил сжечь своего новорожденного ребенка вместе с женой. Вскоре к крику младенца присоединился крик матери. Наконец прогоревший помост рухнул, и два обугленных тела – взрослое и детское – упали в костер. Ничего подобного раньше Гектору видеть не приходилось, он даже не знал, как реагировать. Он настолько был поражен творящимся вокруг, что все его чувства свелись к полной растерянности и отказу верить в реальность происходящих событий.

Действительность исторгла из своих объятий отрешенного Пса, до него доносились лишь обрывки фраз и образов. После того как принесенных в жертву богам унесли хоронить, на площадь привели до полусмерти избитого человека. Один его глаз был закрыт фиолетовым опухшим веком, а сквозь изорванные лохмотья наружу торчало белое ребро. Этот бедняк жил в соседней деревне и, чтобы хоть как-то прокормить свою многочисленную семью, отправился охотиться в священную рощу.

Ему так и не удалось убить никакого зверя, но сам факт осквернения культовых чертогов послужил ему смертным приговором. Криве-Кривайтис произнес короткую речь о гневе богов, о заповедности всех освященных ими мест и упомянул о том, что никому, кроме него лично и еще нескольких жрецов, ни в коем случае не разрешается ни охотиться там, ни рубить деревья. Тулиссон не стал, как обычно, произносить упокойную молитву, и вайделоты накинули две веревки на туловище преступника. Концы их привязали к шеям двух быков, которые под ударами кнутов медленно разошлись в противоположных направлениях.