Эффект искажения - Диана Удовиченко

Очарование ушло, зато остались ненависть и охотничий азарт — то, что придавало смысл существованию.

Семья, клан… они тоже лгали, притворялись не теми, кем были на самом деле. Веками носили маски: негоциант, аристократ, целитель, воин, строитель, верная жена, добродетельная мать, невинная дева, учитель, писатель, менеджер, ученый… Жили среди людей, ходили, почти незаметные в толпе. Только звериное, кровавое поднималось изнутри, окутывая их алой аурой — испражнениями души.

Они говорили, нужно скрывать свою суть. Они говорили, нельзя идти на поводу у инстинктов. Говорили, право на охоту надо заслужить верностью и работой на благо семьи. Пили кровь беспомощных, дрожащих рабов, адептов, покорно сцеживавших драгоценную влагу в стакан. Это всегда напоминало ему дойку коров. А сейчас они довольствуются донорской кровью, безликой, упакованной в пошлые пакеты, словно обычная колбаса. Она пресна и не дает главного, что требуется вампиру — духовной энергии. И лишь изредка дети ночи выходят на охоту, давая волю своей сущности. Охота — вознаграждение, приз за службу клану. Не чаще одного раза в месяц на вампира, и только тем, кто достоин. Они говорят, это очень хорошо. В Европе столько убийств привлекло бы внимание.

И он жил по их правилам. Стискивая зубы от жажды убийства и ненависти, терпел, был как все. Старался выслужиться, но получалось редко. А сейчас все изменилось. Оказалось, он нужен семье. Ему поручили важнейшую миссию, и он мгновенно стал вторым по значимости в клане. И теперь можно дать себе волю. Убивать, бесчинствовать, купаться в крови, наслаждаясь агонией жертвы, не особенно заботясь о сокрытии своих деяний. Потому что клан все сделает сам. Потому что у них нет выбора. Потому что теперь им никак нельзя его потерять…

А ее он давно хотел убить. Она раздражала невыносимо. Легкомыслием своим, навязчивым вниманием, непоколебимой уверенностью в собственной красоте, а главное, глупостью. В ней глупо было все: наивно-порочный взгляд круглых голубых глаз, выбеленные волосы, взбитая челочка, вызывающие одежки. Кукла Барби из прошлого благополучного века. Символ искусственности, воплощение вышедшего из моды гламура. Аура скучного поросячье-розового цвета, такая же игрушечная, как и хозяйка. Тонкими арабесками по ней — багровые разводы, признак похоти. Ищущий взгляд, который она по глупости своей считала призывным, суетливые движения, постоянная готовность повиснуть на шее… да, ее давно следовало убить.

На этот раз не нужно было даже тащиться в клуб. Он позвонил, предложил встретиться, чем вызвал неприкрытый восторг. Дурочка даже не удивилась позднему звонку, подумала, ему не терпится…

Ему и правда не терпелось, но только желал он не того, чего от него ожидали. Впрочем, почему не того? Кровь и желание, боль и наслаждение всегда были соседями. Не поэтому ли женщины так мечтают о вампире, млеют даже от тех, киношных, суррогатных? Романтика смерти, соблазн декаданса… Страх как предвкушение, укус в шею — как жадный поцелуй. Наслажденье — маленькая смерть, а смерть — большое наслаждение. Последнее.

Он взглянул ей в глаза, проговорил несколько ничего не значащих слов, дал мысленный посыл — и она, зачарованная, покорно уселась в машину. Не было вопросов, обычных в этом случае, не было натужного кокетства, неискреннего смеха. Была лишь любовь — внушенная, а потому абсолютная.

Он долго колесил по спальному району, выбирая удобный двор. Чтобы не было ни ночных магазинов, возле которых толкутся алкаши, ни лавочек, где даже в эту осеннюю пору сидит местная гопота. Нашел — тихий, будто вымерший в этот поздний час, с трех сторон огороженный пятиэтажными домами. Равнодушные темные окна, ржавый фонарь, единственный, мужественно продолжающий светить, несмотря на разбитое стекло. Голые тополя, покачивающие ветками под порывами ноябрьского ветра. И в середине двора песочница под наивным деревянным грибком, облупленным и словно озябшим.

Вышел из машины, подал руку, повел ее туда — к воняющему кошатиной, засеянному бычками, серому квадрату. По слипшимся прелым листьям, которые никто не озаботился убрать. Девушка была послушна, непривычно молчалива. Остановилась возле гриба, смотрела в глаза, ждала чего-то. Он усмехнулся, медленно, растягивая сладкое ожидание, протянул руку, отвел в сторону прядь белокурых волос, на ощупь будто ненастоящих, кукольных. Нежно погладил шею, вызвав полный неги стон. Он любил этот момент — балансирование на грани, переход к истинной сущности. Когда все тело охватывает тягучая, томительная боль, а душа заходится в немом ликующем вопле. Пальцы удлинились, выпуская кинжалы когтей, рот растянулся в хищном оскале. Он знал, что сейчас лицо его изменилось, превратилось в подобие звериной морды.

Она не видела. Не каждому дано видеть истинный лик зверя, отражение искаженной души. Для нее он так и остался прекрасным принцем. Все девушки — добрые и злые, алчные и бескорыстные, невинные и не очень — мечтают о принце. Потому и носят маски, потому и лгут, желая поймать добычу в ласковые сети. Но сами становятся добычей.

Процесс завершился, жажда стала невыносимой. Он в последний раз взглянул в глупые голубые глаза, мечтая о серых, внимательных, желая, чтобы на месте этой была другая — окруженная прозрачной голубоватой дымкой, пахнущая лесными цветами, скромная, русоволосая, простая и естественная, как сама жизнь. Но нет, она недоступна. И никогда не будет принадлежать ему. Никогда он не узнает вкуса ее крови…

Белоснежные острые клыки вонзились в девичью шею, в то заветное местечко, где билась под кожей голубоватая жилка. Он жадно сделал первый глоток крови, свежей, пряно пахнущей. Кровь пьянила, дарила ощущение бесконечного счастья, наполняла безумием. Он упивался ею, утоляя жажду тела и души, пожирал энергию жертвы, ее жизнь.

Потом, когда она содрогнулась и обмякла, он глубже погрузил клыки в плоть, рванул на себя, выдирая гортань, скрывая следы вампирского укуса. И отпустил. Мертвое тело нелепым кулем упало на промерзлую землю.

Утром дом проснется, захлопают двери, и люди найдут ее, куклу Барби в пушистом полушубке и короткой юбочке. Сломанную, но все еще красивую куклу, с выражением блаженства на бледном фарфоровом лице.

Он достал из кармана пачку влажных салфеток и двинулся к машине, на ходу утирая окровавленные губы. На прощание обернулся и взглянул: мертвая, она выглядела лучше. Не так глупо.

"Привет, малыш. Рано ты встаешь"

"Привет. Собираюсь в универ. А ты почему не спишь?"

"Перевязка, — печальный смайлик, утирающий слезы платочком, — Скууучно. Я скучаю по тебе"

"Я тоже"

"Приедешь сегодня?"

"Конечно. Как обычно. А сейчас мне уже пора. Пока!"

"Жду, жду, жду…" — и ряд сердечек.

Даша закрыла окошко мейл-агента, выключила компьютер. Придет ли сегодня? Денис еще спрашивает! Да она готова была проводить в клинике дни и ночи напролет, забросив учебу и забыв о брате. Сидела бы рядом, держа в руках прохладную ладонь, смотрела в волшебные глаза, слушала бархатный голос. Или сторожила бы сон Дениса, когда он, утомившись, задремывал посреди разговора. Он был еще очень слаб. И Денис постоянно нуждался в ее присутствии. При виде Даши его взгляд сиял искренним счастьем, и казалось, у него даже улучшалось самочувствие, переставали мучить боли. Как хорошо было, когда из-за пролитой в корпусе ртути отменили занятия! Но корпус вот уже три дня как очистили, учеба возобновилась. Даша с Денисом попробовали было соврать, говорили, что пар еще нет, но Рэм Петрович, довольный тем, что сын идет на поправку, мягко пресек их попытки не разлучаться.

— Молодежь, я все понимаю, — говорил он с добродушной улыбкой, — И очень хорошо помню себя в вашем возрасте. Но и вы меня поймите: не могу я допустить, чтобы Даша пропускала занятия. И ночевать здесь я вам, Дашенька, тоже не разрешаю. Не то чтобы мне жалко было места или я не доверял вам, друзья мои. Но что подумает Дашин брат? Не стоит волновать человека понапрасну. Знаю я, какими ревнивыми и подозрительными бывают мужчины, когда речь заходит о дочерях и младших сестрах.

Ребята пытались возражать, но профессор, пряча усмешку, безапелляционным тоном заявлял:

— Часы посещения — с трех до восьми. И ни минутой больше!

Также он настоял, чтобы в клинику и из клиники девушку возил его личный водитель.

— Поскольку вы навещаете моего оболтуса, которому от этого явная польза, я должен хоть как-то вас отблагодарить, — сказал Рэм Петрович, когда Даша попыталась отказаться, — К тому же, я здесь старший, значит, отвечаю за вас обоих. И не спорьте, Дашенька, Саша будет каждый вечер в вашем распоряжении.

В этом был весь профессор. Подтянутый, худощавый, чисто выбритый, он кипел энергией и, казалось, умудрялся находиться в нескольких местах одновременно. Иногда он казался суховатым, но забота его была деятельной. Он привык брать на себя ответственность: за клинику, пациентов, за сына. И так же, спокойно, без лишних эмоций, принял ответственность за Дашу. Едва девушка заходила в клинику, к ней подбегала медсестричка и отводила в кафе. "Распоряжение Рэма Петровича, — пояснила медсестра, когда Даша попробовала сослаться на отсутствие аппетита. — Он сказал, что вас обязательно нужно кормить обедом". В голосе ее прозвучала святая уверенность в правоте профессора, и готовность во что бы то ни стало выполнять его приказ. Даша больше не пыталась оспаривать авторитет Рэма Петровича, а вскоре привыкла к его ненавязчивой опеке.