Лето - Оскар Лутс

– Кийр в таких случаях выпячивает один бок вперед, – замечает Тоотс.

Тали улыбается и начинает перелистывать какую-то пухлую книгу.

Через открытое окно, врываясь в разговор приятелей доносятся раздраженные голоса. Какой-то мужчина, стоя у колодца, рассказывает другому о каком-то событии, приправляя свою речь смелыми эпитетами по адресу некоего третьего лица. Голоса становятся все громче, тон беседы все резче. Видимо, в нее включаются новые участники, так как вдруг в этом хоре голосом начинает выделяться чей-то пронзительный дискант. Часто на все лады произносится одно и то же слово: щука. Друзья прислушиваются.

– Опять этот Киппель ругается, – сердито произносит Тали.

– Э, обычная история. Киппель сводит счеты с соседями, – улыбается Леста.

Тоотс подходит к окну и, вытянув шею, выглядывает во двор. Киппель стоит у колодца лицом к лицу с обладателем измазанного варом фартука и, размахивая в воздухе рыбой, отчаянно бранит кого-то. Чуть подальше с мокрой тряпкой в руке стоит женщина, полоскавшая белье. Из окна домика, расположенного во дворе, выглядывает молодая женщина с младенцем на руках и что-то выкрикивает. А в доме, примыкающем к улице, на крыльце стоит краснощекая толстая особа в очках и, нервно перебирая связку ключей, время от времени бросает крикунам укоризненные замечания. Со второго этажа выглядывает седой старик в военной форме. Маленький котенок, встав на задние лапки и вцепившись в штанину Киппеля, тянется к хвосту его щуки.

Вдруг обладатель замызганного фартука извлекает из-за спины какой-то ремень и вытягивает им Киппеля по ляжке. Котенок пронзительно мяукает, задирает хвост и бросается наутек. В то же мгновение достается и нападающему: звонкий удар рыбьим хвостом оставляет на его лице мокрый, склизкий след. В следующий же момент мокрая тряпка шлепается на шею Киппеля и повисает у него на плече.

– Хм-хм, пум-пум! – хохочет Тоотс.

– Что там происходит? – спрашивает Тали. – Дерутся?

– Это ничего, – отвечает управляющий имением, еще больше вытягивая шею: угол дома мешает ему наблюдать веселую сценку.

Вскоре Киппель со щукой в руках покидает поле битвы.

– Ну и хулиганье у нас во дворе! – кричит он, появляясь па пороге. – Мерзавцы этакие, слямзили у меня из ледника одну щуку – вот и вари уху или готовь второе блюдо! Ну, я в память покойницы тоже припечатал хорошую оплеуху кому полагалось. Черт их разберет! Один валит на другого, другой на третьего. А тот кричит, будто у меня вообще второй щуки не было. И это называется порядок в доме! Будь я здесь хозяин, так, безусловно, разогнал бы всю эту чертову свору, чтобы порядочным людям было спокойнее жить.

– Ох, ну чего вы так кипятитесь? – говорит Тали. – Для ухи и одной щуки хватит.

– Вот как! И одной, говорите, хватит? И половины щуки хватит, тоже уха получится, но это уже будет не уха!.. Не знаю что, но во всяком случае никакая не уха. Я бы, безусловно, приготовил вам прекрасный ужин, но этот проклятый двор кишмя кишит жульем, стоит только отвернуться – ничего на месте не оставят. Попытаюсь все же хоть из одной щуки что-нибудь состряпать, раз обещал.

Господин Киппель, рассерженный, удаляется в вигвам и с треском захлопывает за собой дверь. Через несколько минут слышно, как он рубит один из ящиков, чтобы развести огонь и приготовить ужин.

– И так каждый день, – говорит Тали. – А потом ко мне приходят на него жаловаться.

– Почему же к тебе приходят жаловаться, ведь дерется-то он? – спрашивает Тоотс.

– Киппель состоит у Тали мажордомом, экономом, адъютантом… словом, он живет у Тали на квартире, – объясняет Леста.

– Он мне рассказывал, будто был раньше заведующим магазином не то у Тосова, не то у Носова, – замечает Тоотс. – Ну да ладно, мы с тобой так и не договорили. Неужели никак нельзя добиться, чтобы твои сочинения пошли в печать?

– Все испробовал. Теперь ничего другого не остается, как охать, вздыхать да разводить руками.

– Ну, ну, – подбадривает его управляющий имением. Закинув свою пораженную ишиасом ногу на колено, он опирается о спинку дивана. – Дело, наверно, не так уж плохо. Выход можно найти, если хорошенько поискать. Кто умеет барахтаться, тот из самого трудного положения выкарабкается. Да-а… Один только вопрос никто, наверное, не смог бы решить – ни я, ни кто другой. Я человек довольно-таки бывалый. В России много кое-чего видел и слышал, частенько и туго приходилось и все же, как видите, вернулся цел и невредим. А вот с этим паунвереским портняжкой, будь он трижды неладен, просто не знаю, что делать. Ну, да это – дело десятое. Как вы, наверно, оба помните, я в свое время много читал… всякие книжки… истории о привидениях, сказки про Старого беса, рассказы про индейцев. Стихов, правда, не читал. Это верно. Стихи начну читать, когда из печати выйдет твоя книжонка. И сейчас мне вспоминается – на обложках этих книг часто бывало написано: издано за счет такой-то и такой-то книжной торговли. Например: издано за счет Лаакмана. Ну так вот: «издано за счет» – это значит, что Лаакман купил у какого-то писателя рукопись, напечатал ее за свой счет и книги продал. Так?

– Так.

– Ну, а если бы ты, Леста, взял да издал свою . рукопись сам, за свой счет? Тогда расходы будут твои, а печатать будет типография, куда рукопись сдашь. Так?

Леста утвердительно кивает головой.

– Но в таком случае ты, как издатель, несущий все издержки, имеешь право сам и продавать эти книги. Тогда ты, так сказать, сам себе хозяин и сможешь всем издателям показать кукиш. Нет, выходит даже, что ты сам себе издатель. Главное – расходы, а кто печатает – это неважно.

– Ох, Тоотс, Тоотс! – с сияющим лицом восклицает Леста. – Это же блестящий совет. Но, представь себе, этот план мы с Тали высидели еще до тебя.

– Ну, и чем же плох этот план?

– План этот не плох. План этот – я уже сказал – блестящий. Но… но, дорогой друг, скажи мне, где взять столько денег, чтобы заплатить за печатание? Ответь на этот вопрос, и мы сегодня же отнесем мою злополучную рукопись в типографию.

– Ага! – покачивает головой Тоотс. – Ну да – деньги. О них я совсем забыл. У тебя нет таких денег… Но скажи мне, сколько может стоить издание твоей рукописи?

– Если включу все вещицы, которые мы с Тали считаем наиболее удачными, – отвечает Леста, – а некоторые менее важные отложу, то напечатать тысячу экземпляров книжки обойдется приблизительно рублей в триста.

– Хм, триста рублей… – бормочет Тоотс.

В комнате наступает тишина. Леста беспомощно смотрят себе под ноги; Тали, подперев голову руками, видимо, погрузился в раздумье. Зато в вигваме шум становится все громче. Киппель продолжает колоть доски для варки ухи, со скрежетом извлекая из ящиков гвозди.

– А стоит ли вообще печататься? – задумчиво произносит наконец, Тали, как бы обращаясь больше к самому себе, чем к другим.

Леста резко поднимает голову и смотрит на него с недоумением.

– Как так? – спрашивает управляющий имением. – К чему же тогда писать, если не стоит печататься? Для того и пишут, чтобы печататься.

Тали молчит. Снова наступает тишина. Леста, улыбнувшись, робко замечает:

– Каждый пишущий мечтает видеть свои произведения напечатанными. Конечно, если судить с точки зрения их художественной ценности, то один имеет на это больше прав, другой меньше. Но желание у всех одинаково сильное.

– Пиши и сам читай, – угрюмо отвечает Тали. – Можно н еще кому-нибудь дать почитать… но почему ты думаешь, что обязательно все должны прочесть твои стихи?

– Все?.. – оторопело улыбаясь, повторяет Леста.

– Да нет же, черт возьми, – приходит ему на помощь Тоотс, – никого же не заставляют читать. Кто хочет, пусть покупает книгу и читает; а не захочет – пусть не покупает.

– Говорят, будто писать стихи – это значит обнажать свою душу, – говорит Тали. – Что за удовольствие – стоять нагишом. Это же самоунижение.

– И несмотря на это, все гении мира подвергали себя такому самоунижению, – уже решительнее возражает Леста.

– А может быть, и не все. Но нет! Я и не собираюсь спорить. Престо так подумалось, когда я слушал ваш разговор. Точка. Сейчас мое самое сильное желание – поскорее увидеть, как ты понесешь свои труды в типографию.

И Тали продолжает перелистывать свою пухлую книгу.

– Тоотс безусловно прав, – не успокаивается Леста. – Всякий, кто пишет, пишет в надежде когда-нибудь увидеть свое произведение напечатанным. Иначе очень многие следовали бы совету того книготорговца, который… да, я забыл вам рассказать, что в Тарту все же нашелся один книготорговец, который вместо обычного «не пойдет» ответил мне нечто другое. Этого книготорговца я могу понять. Среди всех тартуских книготорговцев он, несомненно, самый приятный человек и желал мне лишь добра. Суровыми словами он хотел уберечь меня, легкомысленного юношу, от скользкого писательского пути. Так же, как и другие его коллеги, он тоже чуточку покопался в моей рукописи, а потом сказал: «Молодой человек! Вы извели несколько десятков листов прекрасной плотной бумаги. Неужели вы думаете что фабрики изготовляют бумагу лишь для того, чтобы желторотые юнцы, вроде вас, могли на ней писать всякую чепуху? Бумага эта, когда была чистой, стоила около семидесяти пяти копеек, теперь же за нее не дадут и ломаного гроша, так как вы ее испортили. Даже для обертки эти четвертушки уже не годятся. А вы еще, помимо всего этого, хотите, чтобы я, старый человек, продолжал эти ваши глупости, то есть взял бы еще несколько тысяч листов этой прекрасной бумаги и напечатал на ней вашу галиматью? Нет! Возьмите-ка лучше эту стопку испорченной бумаги, ступайте домой, покайтесь в своем легкомыслии и в будущем не тратьте попусту ни вашего времени, ни драгоценного материала, который можно употребить с гораздо большей пользой». Да, так он сказал. Я вышел из книжной лавки и почему– то про себя назвал эти слова золотыми. Ну вот… И если бы все писатели предвидели, что их произведения ждет только такая критика, не знаю – взялся бы кто-нибудь из них за перо, чтобы писать?..