Амальгама власти, или Откровения анти-Мессинга - Арина Веста

– За что же такая слава? – чуть усмехнувшись, спросила Кама. – Кобелем зря не назовут!

– Про меня много разного бают, а истину знаешь ты одна! Сердцем чуешь. Сердце-то оно вернее ума, – говорил Распутин, по-чалдонски налегая на «о». – У иных, даже опытных, молитва порождает похотение, я же достиг полного бесстрастия, мне что баба, что чурбан, от того-то и блудный бес стремглав бежит от меня! Долго искал я правду-истину, неподкупную, непреклонную, ноги в кровь истер, и нашел-таки ее в Любви… Тогда снял я обычные вериги и надел иные – вериги Любви ко всякой Божьей твари, будь то человек или пчела… – Распутин вытер внезапные слезы, повисшие на ресницах, как дождь на еловых иглах. – А для них, для катов, что вокруг Папы с Мамой кружат, – он махнул головой на окно, точно провидел сквозь енисейские горы набережную Невы и беломраморных царскосельских нимф, – за пределами плоти Любви нету, в то время как я весь Любовь! И каждую минуту готов к соитию, каждый час жаждаю Бога в себе зачать! Любовь моя и есть молитва ежечасная… – утирая слезы, продолжал старец.

– Не всякому по силам такая молитва… – с улыбкой заметила Кама.

– Покаянное сердце Господь не отвергнет, а плоть моя ежедневно с Христом сораспинается за боль народную! – все жарче и громче говорил Распутин.

– Наши старцы знают более, нежели Христос, – осторожно заметил Селифанушка. – На потайном народном языке плоть – семя мужское… Но богословам нашим не открылось, что Христос не плотью телесной завещал причащать, а семенем духовным!

– Вот и я через плоть целю! Мощь во мне такая, что самому носить тяжко! Через любовь плотскую страстную и спасаю, а сам давно уж бесстрастен…

– Мне не исповедуйся, я про тебя то знаю, что тебе самому неведомо, – с суровой лаской заметила Хозяйка. – Об одном прошу: людей собою не искушай…

– Да как же мне можно их искушать? – с сердцем воскликнул Распутин. – Я же в Питер дочек привез с Покровского, чтобы возле царевен одним воздухом подышали. Вот и думай: повез бы я родную кровь в разбойничий вертеп? Грешен, у цыган бываю, да и с женским полом… случается, но ведь я монашеского обета не давал, три года как вдов и по мирской жизни весьма честен. Клеймит меня знатная нечисть токмо ради уязвления и унижения царской четы…

– Любят люди падение праведника, – ласково усмехаясь, соглашался Селифанушка.

– Знаю, поздно уже, – печально сказала Хозяйка, – и не изменить мне царской судьбы, и тебя, Григорий, не уберечь. В тот день, когда забыл ты наш завет и захотел жить во имя свое, исчезла твоя чудная сила.

– Поезжай, брат, обратно на муку крестную, искупи свою вину вольную и невольную, – печально сказал Селифанушка.

– Ничё, – бодрился Распутин, – покедова я жив, то и Они живы. Крепко моя кровь-руда с царской кровью связана, и знаю, что погибну от царской крови, да за то будет втройне заплачено, так что даже Нева потечет кровью! Впереди у России кровь и мрак, но чую поступь Того, Кто придет спасти народы ярмом железным…

– Вправду чуешь или кобенишься? – с усмешкой спросила Кама. – А хочешь увидеть? Пойдем со мной!

Распутин изменился в лице и молча поднялся во весь свой великий рост.

Вслед за Камой и Селифанушкой старец Григорий спустился в бревенчатый подвал, что-то вроде подземной кузницы с маленькой печью и горном. Кузница была еще горяча, и смолистые бревна отекали тонкой тягучей слезой.

Стены были заняты дощатыми полками, с образцами руд, золотыми самородками и прозрачными камнями редкой формы и окраса. Здесь же стояли весы для взвешивания породы, глиняные склянки, стеклянные колбы с притертой крышкой и даже диковинный прибор – астролябия. Отдельно, как драгоценность, лежал серебристый шар с именем Предреченного.

На полу, завернутый в шкуру черного козла, лежал Сталин. Тело его обмякло, и большой острый нос стал тонким и прозрачным, как стылый воск.

– Ныне мужицкими кровями пишется новая книга, нарицаемая Железный Змей, – важно сказал Селифанушка, – вот тот, кто напишет следующую страницу!

– Грядущий Спас? – прошептал Распутин. – Этот жалкий инородец?!

– Так попущено, что инородец, – сказала Кама, – но он долго жил среди русских, он успел узнать и полюбить простого русского человека, и он сделает для России больше, чем иные из русских царей! Долго смотрела я в зеркало русской судьбы – и видела, как под Царицыном захлебнулось на Волге великое нашествие и Дева на Мамаевом кургане подняла обнаженный меч справедливости! Этот жалкий инородец скует непобедимый меч и стянет тело страны одиннадцатью железными обручами!

– Он истребит князей Содома и уничтожит тайных врагов России, – с наивной верой произнес Селифанушка.

– Он слишком слаб и темен для этого, – возразил Распутин.

– В нем дремлет великая сила! – возразил Селифанушка, и в его детских глазах заискрилась простая, безгрешная душа.

– Он может стать будущим русским святым, если вместит в свое сердце русское великодушие, – добавила Кама.

– Но у него чахотка в последней стадии, – воскликнул Распутин, – он до весны не доживет!

– Земная мощь исцелит его, – сказала Кама. – Здесь, в Солнцевом селении, раскроется его ум и проснется глубокая вдумчивая мудрость, через него пройдут волны сверкающей силы и реки воли народной… Он вновь зажжет священные огни на холмах и курганах и назовет священные имена. Он подарит народу песню и мечту, ради которой стоит жить и стоит умирать… – Она взяла с полки шар с именем Предреченного и согрела его в ладонях. – Здесь облекут его в грядущую Славу.

– Облекут во Славу? – простонал Распутин. – С меня… с меня сорвут мои одежды жемчужные, мои ризы убеленные, а я, голый и сирый, вернусь на заклание в бездну смердящую, в адову преисподнюю!

– Власть умерщвляет всех, кого любит, – печально согласилась Кама, – не минует чаша сия и Сталина… Он будет отравлен в первый день весеннего полнолуния на тридцатом году своего правления и, как все великие шаманы, уведет за собою целую свиту из мертвецов. Но перед этим он выиграет великую битву, самую страшную из когда-либо бывших под небом, и даже лютый враг признает его превосходство и склонит перед ним свои знамена. Посмотри сюда!

Кама вложила в ладони старца алое стальное ядро, точно только что вынутое из доменной печи, но холодное и влажное, как ледяная градина.

– Кровушка-то так и хлещет! – зловеще проговорил Распутин, вглядываясь в его выгнутую амальгаму. – Из этих дверей выйдет коварный и вероломный правитель, он костями вымостит тундровые топи… Хозяйка, ты выпускаешь на волю чудовище!

– У России есть жестокий выбор: быть растоптанной сапогами захватчиков и уже никогда не возродиться… или принять нового кровавого Царя, Красного Ирода.

Селифанушка взял простые весы из двух чашек и насыпал на одну горсть золотого песка, а на другую бросил камешек пирита – «золотой обманки».

– Посмотри, золото – это его добрые дела, а пирит – неизбежное зло, которое он принесет в мир. Взгляни: весы клонятся в сторону добра! Рожденные перевешивают умерших, построенное – разрушенное, спасенные – погубленных без возврата.

– Да будет по слову твоему, – прошептал Распутин, он встал на колени перед Предреченным и дважды приложил его ладонь к своему плечу.

Предреченный очнулся на рассвете. В белой рубахе и таких же портах, точно в смертном старческом одеянии. Тонкие иглы пронизывали онемевшие мышцы, и, преодолевая колючую боль в ступнях, он встал и прошелся по горнице. На стене висело занавешенное рушником зеркало, он снял расшитую ткань, вгляделся в прозрачную глубину, пригладил густую черную бороду и уперся взглядом в того, кто смотрел на него с той стороны амальгамы. Взгляд был тяжелый, проницательный, излучающий власть и не скрывающий своей силы…

Зеркальный ящик

Лаборатория, где когда-то, еще до перестройки, работал Померанцев, все еще значилась на балансе объединения «Фаэтон», и, невзирая на глубокую секретность этого отнюдь не зеркального «ящика», Барнаулову удалось встретиться с заведующим лабораторией нелинейных процессов, хорошо знавшим покойного Померанцева.

– Жаль, золотая голова, – посочувствовал печальной новости моложавый завлаб в пиратской бандане.

Барнаулов с легкой иронией посматривал на его залихватскую корсарскую бородку и колечко в ухе. По всем приметам этот энергичный «морской волк» был последним капитаном корабля-призрака, настоящего «Летучего голландца», точнее, «Титаника» большой советской науки, с которого загодя сбежали крысы, но капитан остался и как ни в чем не бывало вел судовой журнал.

– А как он погиб? – без особого, впрочем, интереса спросил завлаб.

– Ему отрезали его «золотую голову», – вкрадчиво произнес Барнаулов.

– «Золотую голову», – задумчиво произнес завлаб. – А ведь он как чувствовал!