Крылья империи - Владимир Коваленко

Сверху неслись оскорбления.

— Да, я желто-черный! Но не тимматец!

— Это уловка! Ты не подойдешь ко мне!

Баглир отстегнул ятаган и ловко зашвырнул его — в ножнах — в открытую дверь на втором этаже, из которой только что вылетел. Там тихо и неумело вжикнуло.

— Теперь у меня нет оружия! — крикнул он. — А у тебя есть! Могу я зайти?

— Чтобы умереть!

— Чтобы доказать, что я не враг, — Баглир стал осторожно подниматься по лестнице.

Показался — через дверной проем. Повернулся кругом.

— Видишь, — сказал, — нет у меня сзади этого павлиньего противовеса.

И девушка, отбросив ятаган, бросилась — ему на шею. Страшную секунду Баглир боялся смертельного удара, разрывающего позвоночник и артерии. Но вместо когтей там сомкнулись замком мягкие пальцы.

А вместо крови пролились слезы, причем Баглир тоже всплакнул — за компанию. После чего вскинул на руки и понес вниз.

— Мы бежали от карателей сюда — остальные миры закрылись. Выпали среди моря, — всхлипывала лаинка, пока Баглир топал по лестнице, — сразу в воду. Крылья намокли, и взлететь было невозможно. Меня поддерживали другие, но и я должна была утонуть последней. Но мимо проходил корабль чудовищ…

— Людей, — сказал Баглир, — людей не хуже нас. Хотя некоторые по нраву и напоминают тимматцев.

— А как выжил ты?

— Ну я сразу попал на сушу. И даже не думал, что мне повезло.

Лаинка снова расплакалась.

— Если бы мы оказались на суше, нас было бы много! А теперь… — Она покраснела, это было видно даже сквозь перья, но закончила: — Мне придется родить от тебя очень многих, чтобы возродить свой народ. И попроси этих добрых чудо… людей, чтобы мне дали какую-нибудь приличную по здешним меркам одежду. Завернутой в простыню мне ходить неловко и недостойно.

Баглир набрал в грудь побольше воздуха. Поскольку предстояло объясняться, долго и не вполне правдиво.

На возвращении в Петербург случилась неприятность. Отстал Астраханский полк. После этого корпус Разумовского начал истаивать. Исчезали солдаты, роты, даже и батальоны. Нередко — вместе с командирами. Заговорщики, которых в колонне осталось всего человек тридцать, легко ведшие ее при удачах, при конфузии не смогли удержать воинство от расползания. Иные пытались — и исчезали тоже. Их, связанных, тащили обратно к Нарве, говоря им так:

— Мы — люди подневольные, нас царю и помиловать не грех. А коли надо кого казнить иль там в Сибирь — так на то вы есть…

В Нарве непрерывно заседал трибунал — Фермойлен, Сипягин да майор Котрин, всего трое. Приговоров у них тоже было три: простить, содержать под караулом, вывесить на крепостной стене. Старались прибегать к первому и второму, но бастионы Нарвы все же преизрядно разукрасили.

К чести Разумовского, надо заметить, что из вышедших десяти тысяч войска он сумел вернуть в Петербург целых пять. Половиной этой цифры он был обязан княгине Дашковой, денно и нощно объезжавшей неуверенные части и поднимавшей в них дух и кураж.

За несколько дней похода город изменился неузнаваемо. Солнечные дни изгнали влагу из воздуха, а похоронное настроение — обывателей с улиц. Город казался выбеленным скелетом чудовища, патрули шевелились, как змея в конском черепе — жизнь, но чужая и ядовитая. Толпы горожан с дрекольем, жаждавшие оборонять город, куда-то пропали, зато накатывались грозные слухи. Патрули же от слухов не спасали! И по столице ползло известие, что от первопрестольной движется ополчение, возглавляемое неведомым унтер-офицером, что Фридрих с сорока тысячами пруссаков миновал Ревель, что Миних на Котлине дождался Балтийского флота и готовит десант и что он запас десять тысяч саженей пеньковой веревки, уже и намыленной, и обещал все фонари использовать, что по городу ходит переодетый чуть ли не в женское платье император и готовит нечто страшное. Иногда, впрочем, рассказывали и другое — что датский флот блокировал Кронштадт, что Англия послала Екатерине восемь дивизий, что царя Петра давно убили и подменили адъютантом Фридриха Второго. Большинство горожан уже никому и ничему не верило, но им рассказывали, что в Новгороде архиепископа убили, церкви и монастыри пожгли и молятся теперь бесовским люторским обычаем, что в Выборге объявился свергнутый Елизаветой Иоанн Антонович и сразу призвал шведов, что гетман бежал в Батурин и пустил туда австрийцев, обещая им Украину, что Румянцев с тремястами тысячами войска идет на Петербург, имея указание казнить ВСЕХ, что, наоборот, имеет повеление всех миловать и что татары взяли Архангельск.

Последний слух измыслил поручик гвардейской конной артиллерии Кужелев. Когда мимо его окон простучал копытами по булыжнику эскорт гетмана Разумовского, поручик по-франкмасонски пил стаканом красное вино. Потому что у него было именно такое вино и именно такая посуда. Хотя он предпочел бы водку — и из горлышка штофа. Потому что с ним произошел нехороший, а для русского офицера просто неприличный случай — он попал в плен. В самом начале кампании и без боя. Вины его тут не было никакой. Просто однажды, проснувшись, плотненько перекусив, он оказался застигнут в своей квартирке патрулем из солдат-семеновцев, которые велели ему присягать Екатерине!

Кужелев отвечал уклончиво, пытаясь выведать, как и что. А уяснив суть событий, отказался приносить новую присягу, пока не вышла прежняя. И был помещен под домашний арест.

Последние дни все стало особенно гадко. Если поначалу его жалели как не умеющего вовремя сподличать и поменять честь на карьеру, относясь с известной презрительной лаской, как к конченому человеку, то потом пришло время чернейшей зависти. Караул уставал на глазах, норовя за любую мелочь двинуть прикладом, а то и штыком. И если прежде кой-кто из солдатиков охотно таскал водку поднадзорному, то теперь, даже дав стократную цену, в возврат можно было получить обкусанный шиш. А потому приходилось пробавляться старыми запасами. Тем более что прислуга куда-то устранилась, очевидно, опасаясь попасть под руку то ли злой охране, то ли хмельному Кужелеву.

А мимо неслись те, кто участвовал в деле. Пусть и дурном, и на неправильной стороне, пусть дела у них шли неважно — от зависти у поручика набухало под веками и руки едва не тряслись. То есть имела место полная утрата самоконтроля, для офицера артиллерии вещь совершенно неприличная. Надо было что-то предпринять. Мыслей в тугой голове не находилось, пришлось думать чем придется. Вот Кужелев и восхотел показать гетману голый источник пьяных мыслей — но по причине пьяной неловкости не успел. Зато растратил последние силы на вставание из-за стола и пробирание по стенке к немытому оконцу. Так и заснул, глубоко и тяжело, трупообразно валяясь пониже рамы с цветочным горшком.