Нечто по Хичкоку - Д. Бростер

Она бросилась к сестре и обвила ее за шею руками, показывая, что совсем не хотела обидеть ее своим восклицанием. Но Матильда не думала сейчас о себе, она страдала не меньше самой Адели, думая о том, что ожидает младшую. Она только и сказала тихо:

— Бедняжка Адель.

— Расхныкались, черт побери! — рявкнул Хайни-Йоггель и стукнул по столу костлявым кулаком.

В этот момент вошел со двора Ганс, сын старого лесника. Он держал в руке фонарь, горящий желтым коптящим пламенем. От его одежды шел запах хлева. Ганс был очень похож на отца: долговязый, сухощавый, с узким носом, тонкими губами и тяжелыми челюстями. Ни в чем он не походил на сестер, унаследовавших свою миловидность от матери.

Бросив быстрый взгляд на сестер, Ганс догадался, что они утешают друг дружку из-за каких-то обид. Он скорчил гримасу и сказал ворчливым голосом, подражая отцу:

— Вот какие рожи бывают у обезьян!

Жесткие складки лица старого Хайни-Йоггеля с усилием сложились в подобие улыбки, он одобрительно посмотрел на сына, уж в этом-то парне их порода сохранится.

— Она говорит, что слишком благородна, чтобы работать на машине, — пояснил он сыну.

— А-а-а!.. — протянул Ганс такое долгое «а», что оно, как игла дотянулось до непокорной маленькой грешницы, чтобы уколоть ее в наказание. — Ну, так я знаю, что нам с ней надо сделать. Если птичка не хочет трудиться, посадим ее в клетку, повесим клетку у окна и станем слушать, какие она песенки нам запоет. Такой благородной птичке мы дадим зернышек и орешков.

Ганс засмеялся, довольный своей шуткой, но Адель выскочила из комнаты и убежала по лесенке наверх в свою спальню. Глаза ее налились слезами, она упала на постель лицом в подушки, но свалившаяся с головы корона отвлекла ее от намерения поплакать вволю. Девушка поправила корону и посмотрела на себя в зеркало. Зеркало в спальне было совсем маленькое, и надо было отойти от него далеко, чтобы увидеть себя целиком. Адель долго разглядывала себя, возвращаясь мыслями к предстоящему празднику. Она смахнула слезинки с ресниц, погладила заплаканное лицо и улыбнулась своему отражению, она снова увидела себя королевой.

Налюбовавшись на себя, Адель сняла праздничный наряд, заботливо сложила платье, пояс и корону и убрала их, как аккуратная девочка убирает вещички своих кукол. Она подумала, стоит ли опять спуститься вниз, но сразу ожила обида, нанесенная отцом. И тогда девушка подумала: «Лучше умереть, чем дать себя изуродовать». В ней зародилось упрямое чувство ответственности за свою красоту, которой она только что откровенно по-детски любовалась. Она обратила внимательный взгляд на старую, пожелтевшую гравюру, прибитую к стене четырьмя сапожными гвоздями. На этом рисунке был изображен бог любви Амур, целящийся своей стрелой из-за розового куста в девушку, беспечно лежащую на лугу. Эта гравюра пришла по почте, как приложение к журналу, еще в те времена, когда была жива мать. С этой гравюрой было связано небольшое событие, которое, однако, глубоко запало в душу десятилетней Адели. У них в гостях был брат матери, школьный учитель. Ему на глаза попал этот рисунок, и он, по привычке все объяснять, стал подробно расписывать достоинства этой гравюры. Адель с интересом рассматривала картинку и с детским нетерпением перебила рассуждения учителя:

— Дядя, а кто этот мальчишка с луком?

Мать улыбнулась и с удовольствием посмотрела на сконфузившегося брата.

— Это — Смерть, — сказал брат не сразу, и ответ его был неудачный, но ему не пришло в голову другой замены запретному для десятилетней девочки понятию «любовь».

— Что ты говоришь мне! — засмеялась девочка. — Смерть совсем не такая, это скелет с песочными часами в руке.

Учителю, раз уж он прыгнул в воду, надо было плыть дальше.

— Видишь ли, Адель, Смерть бывает разная. Та, про которую ты сказала, это смерть для старых людей. Есть еще одна Смерть — старуха с косой в руках, она для взрослых мужчин и женщин. А вот эта, которая здесь на гравюре, это Смерть для молодых. Ну-ка, скажи мне, какая из них тебе нравится больше? — спросил он шутливо. Девочка показала пальцем на хорошенького кудрявого мальчика с толстыми ручками и ножками.

— Вот-вот, — засмеялся дядя, — молодым, конечно, больше нравится этот мальчик. — Он сделал хитрое лицо и посмотрел на всех, и все засмеялись тоже, потому что им показалось, что учитель хорошо выпутался. Не смеялась только мать Адели. Но самой девочке понравилось объяснение дяди, она и потом часто вспоминала этот разговор. Однажды она попросила у матери подарить ей эту гравюру, и, к ее удивлению, мать сразу согласилась. Дело же было в том, что с того воскресенья у матери появилась неприязнь к этой картинке, висевшей на стене, и всякий раз, когда ее глаза наталкивались на нее, матери становилось не по себе. Она была болезненной и чувствительной женщиной, и ее неприятно задело такое неожиданное сближение любви и смерти. Как и у большинства страдающих людей, в ее сердце был потайной, заветный уголочек, тоскующий о любви. На долю самой матери достался муж из таких людей, которые больше заняты насущными вопросами, и любовь была вскоре отстранена, как что-то не влияющее на будничный ход жизни. Любовная тоска, запрятанная глубоко в сердце молодой женщины, стала неизбывной и давала ей повод думать, что ей-то именно предназначена «Смерть для молодых». Вот почему она охотно отдала гравюру дочери.

Адель прибила рисунок к стене над своей постелью. Внизу на гравюре она написала карандашом: «Молодая смерть». Так с тех пор и висел этот пожелтевший листок, со следами пальцев Адели по его краям, над ее постелью. Теперь, конечно, тот старый смысл рисунка уже утратился, Адель теперь знала настоящее призвание Амура и назначение его стрел, но от этого гравюра стала для нее еще больше интересной. Гравюра с какою-то притягательной таинственной силой воздействовала на девушку, которой уже и недолго было до превращения в женщину. Для Адели, как тогда для ее матери, воедино сплелись три понятия: молодость, любовь и смерть. В этой гравюре запрятан был отклик на все переменчивые и смутные чувства, рождающиеся в душе юной девушки.

— Опять ты замечталась у этой картинки, — недовольно сказала Матильда. — Не надо этого, девочка.

— Если бы мама была жива! — уклончиво ответила Адель и вздохнула.

— Да, если бы мама была жива, — подхватила сестра, — то вторая машина никогда бы не появилась в нашем доме. Только ты не думай, что я просила на фабрике. Я ни слова не сказала. Он сам им написал.

— Я и не думаю про тебя! Но теперь ты должна мне помочь.

Матильда ласково провела рукой по темным волосам сестры. Она не могла найти выход для спасения. Что бы они ни придумали, все разобьется об упрямый лоб их отца.

— Ты же знаешь нашего отца, — сказала она тихо.

— Мы разобьем эту машину, — отважно сказала Адель, — и твою тоже! В доме у нас станет тихо и не будет пахнуть машинным маслом. И тебе не надо будет с утра до вечера качать ногой эту доску и связывать нитки.

— Дурочка!

— Послушай, Матильда, сегодня вечером, когда мы шли домой, он сказал, что я самая красивая буду на празднике.

— Кто?

— Ах, ты же прекрасно знаешь!

— Мельников сын? Вильгельм?

— Ну да. Он всегда такую ерунду говорит. Ну, а чем плохо? Мельничихе ведь не нужно работать на такой машине.

— Ты просто дурочка, — рассердилась Матильда. Ей бы хотелось вразумить свою сестру, объяснить ей, что в Шенау браки заключаются не между людьми, а между пашнями и лугами. Крупные с крупными, мелкие с мелкими. Но в этот вечер не хотела она портить праздничное настроение девочке.

— Ты бы тоже была красивой, — ласково сказала Адель, — если бы не эта проклятая машина. Это не машина — это злой дух! Это он тебя сделал такой бледной, а спертый воздух, вонь этого масла, свет от лампы — они ему помогают мучить тебя. Нет-нет, я не дам запереть себя в комнате! И тебя мы выпустим на волю!

Она вскочила, поднятая внезапной мыслью.

— Я пойду и все ему скажу! Он потому такой, что никто ему не перечит. А я все ему скажу в лицо!

— Нет, Адель, я сама обо всем позабочусь, ты только все испортишь, — сказала Матильда, удерживая сестру. — Ложись спать, я сама с ним поговорю.

Адель поддалась на уговоры, и Матильда пошла вниз. Ее прихрамывающие шаги послышались с лестницы, потом скрипнула дверь внизу и послышались голоса. Адель не могла разобрать слов, но, лежа в постели, слушала звуки этих голосов, долетающие из комнаты. Голос Матильды произносил какую-то короткую просьбу, грубый голос отца отвечал еще более коротко. Так и чередовались звуки двух голосов: просящего девического и грубого непреклонного мужского. Мужской голос становился все громче и жестче, а девический голос делался все тише, неувереннее и, наконец, замолчал совсем. И вот тогда Адели стало страшно. До этого момента она не верила по-настоящему в появление второй машины. Теперь ей стало ясно, что разговоры об этом велись не впустую. Адель представила себе, как это железное чудовище медленно и тяжело пролезет из сеней в комнату, уверенно займет свое место у стены и станет ждать, когда Адель, словно приговоренная, сядет рядом, поставит ногу на проклятую доску и оживит бездушный механизм. С этой минуты она станет рабыней этого чудовища. Ее щеки потеряют свежесть и румянец. Ее спина искривится… «Боже милостивый, боже милостивый, сделай, чтобы я осталась стройной!..» зашептала в отчаянье девушка. Она хотела добавить к своей мольбе «и красивой», но ей подумалось, что в таком желании может быть что-то греховное, и уж лучше не стоит просить об этом господа.